Книга Глубокие тайны Клиф-Хауса, страница 16 – Хельга Мидлтон

Как любой десятилетний мальчик, росший сначала в Доме малютки, потом в приемной семье, он мечтал о матери. О настоящей матери. К сожалению, женщина, так долго боровшаяся за свои материнские права, таковою не являлась.

Иногда он искренне удивлялся, зачем она вообще затеяла эту муторную процедуру возвращения ребенка, когда на самом деле он ей вовсе был не нужен.

Много позже, уже взрослым, Карл понял: ей нужен был реванш. Реванш над системой, которая, как ей казалось, отняла у нее счастье материнства.

С грустью Карл признавался себе, что счастья «сыновства» тоже не произошло. Голос крови не прорезался ни в одном из них, и жили они вместе по принципу «сказавши „а“, говори „бэ“».

Пока мальчик рос, мать худо-бедно заботилась о нем. А потом, по ее представлениям, пришла его очередь отдавать долги. Долги, которые он не брал. Именно это его буквально бесило. И бесило не столько то, что она ему говорила, сколько как она это делала. У нее даже голос менялся и глаза становились бесцветными. Чувствовалось, что она полна ненависти, но не к Карлу (хотя и к нему тоже), но к кому-то или чему-то, что составляло тайну его рождения.

«Может, я плод изнасилования, – иногда думал он, – и я похож на него, и теперь она вынуждена ежедневно видеть его/мое лицо».

Каждый раз, когда мать произносила сакраментальную фразу «Ты мне должен – я дала тебе жизнь», у него перед глазами начинали плыть красные круги, и он в бешенстве выкрикивал: «Еще раз скажешь это, и я заберу твою!»

Обычно она еще добавляла что-то злобное и обидное, но он был в таком бешенстве, что и не слышал. Дело заканчивалось тем, что Карл запускал в стену первое, что подворачивалось под руку, и выбегал из комнаты. Дверь хлопала, все в доме дребезжало.

Он запрыгивал в машину и гнал к старому заброшенному военному полигону, по которому носился со скоростью 130 километров в час до тех пор, пока не начинал мигать красный индикатор уровня бензина.

Тогда Карл возвращался в город. Залив полный бак на ближайшей к полигону заправке, он покупал там же большой пакет чипсов, бутылку колы и два лотерейных билета. Один себе, один – матери.

Возвращался домой с неизменным и неискренним «Мам, прости меня, если можешь». В ответ слышал «Бог простит», и на этом конфликт исчерпывался. Он выметал черепки тарелки или чашки – что в этот раз закончило свои дни от гневной руки парня, проходил вдоль стен и поправлял покосившиеся картинки. Она заваривала свежий чай, он протирал голый деревянный стол и ставил на него подставки под чашки. Они садились друг против друга и, давая чаю минуту остыть, скребли двухпенсовыми монетками защитный слой лотерейных билетов.

Момент покоя – момент надежды.

Карл искренне верил в то, что однажды он выиграет если не миллион, то несколько тысяч, которые помогут ему продать дом, отправить мать в дом престарелых, а самому сложить свои нехитрые пожитки и уехать куда глаза глядят. Подальше отсюда, от полигона и заправочной станции рядом с ним.

Помимо надежды у Карла была еще и мечта. Когда он говорил себе «куда глаза глядят», он лукавил. Он знал точно, куда поедет. Его мечтой было уехать в Уокинг и поступить в кулинарную академию Tante Marie^[7]. Но пока выигрыши не превышали десяти фунтов, он продолжал работать почтальоном и экспериментировать на кухне с тем небольшим набором продуктов, которые позволяла ему почтальонская зарплата.