Книга Дилемма Золушки, страница 12 – Елена Логунова

Борис Барабасов сделал пять попыток начать свое выступление, и все они не удались. То он не там останавливался, то не тогда начинал петь, то не в ту сторону смотрел, то не так играл лицом… Евграф Носков стонал, как смертельно раненный, и украшал свою физиономию конвульсивно дергающимся лицехватом.

– Перерыв! – наконец, не выдержав, объявил режиссер.

Тут же на сцену выскочила растрепанная дева с рацией и микрофоном, проорала в него:

– Зрители, тридцать минут на перекус и перекур! Съемочная группа никуда не уходит!

– А в туалет?! – дружно возмутились операторы за камерами.

– А в памперс? – огрызнулась дева.

– Как у них строго, – поежилась тетя Ида и встала, придерживая длинную жемчужную нить, так и норовящую за что-нибудь зацепиться. – Займу-ка я очередь за бутербродами.

– Мы в туалет, а потом к вам в буфет. – Ирка увела из зала истомившихся башибузуков.

– А я к Барбариске. – Марфинька двинулась не к выходу, а к сцене и уверенно уплыла за кулисы.

За тридцать минут с перекусом, перекуром и туалетом вся толпа, конечно же, не управилась. Мы вернулись на свои места в партере почти через час.

Масяня и Манюня уже почти безостановочно ныли: «Ма, еще до-о-олго?» Ирка их забалтывала, обещая вознаградить за терпение, если таковое будет проявлено, но уже подумывала дезертировать вместе со своими башибузуками – я это легко читала по ее хмурому лицу.

– Еще максимум час – и мы уходим, – наконец объявила она. – Даже обещанных денег дожидаться не будем, надоело уже тут сидеть.

– Сейчас дело пойдет быстрее, – обнадежила ее Марфинька. Она явилась чуть ли не последней, причем сошла в зал со сцены, где еще и покружилась, привлекая к себе внимание. – Барбариске дали ухо.

– Дедушке дали в ухо?! – не дослышав, вытаращил глаза Масяня.

– Кто, режиссер? – подхватил Манюня.

– Что за пугающие фантазии? – Марфинька всплеснула руками, красиво сверкнув перстнями. – Не в ухо ему дали, а ухо!

– Беспроводной наушник, – объяснила я.

– Для связи с режиссером, – кивнула Марфинька. – Договорились, что Барбариска не станет раздумывать, где ему встать, просто будет идти, пока Евграф не скомандует ему: «Стоп». Давно бы так. Думать – это у Барбариски никогда не получалось.

– Зал готов? – крикнула со сцены дева с рацией и сразу же убежала.

– Могла бы хоть для приличия подождать ответа, – поджала губы тетя Ида.

Она осуждает любые проявления невоспитанности, хотя замечания делает только близким.

Свет на подмостках погас, из-за кулис с двух сторон пополз туман, вероятно призванный символизировать собой пороховой дым былых сражений. Под мелодичные гитарные переборы, меланхолично пощипывая струны, на сцену выступил седовласый ветеран Отечественной войны 1812 года.

– Кавалергарда век недолог, – пожаловался он публике, тут же был взят в плен мощным прожектором и двинулся дальше в белом круге света. – И потому так сладок он…^[1]

Публика, заранее подученная, восторженно взревела, послышались аплодисменты и одобрительные выкрики. Даже тетя Ида возвысила голос:

– Вперед, Борис!

А я смолчала, потому что немного отвлеклась: как раз в момент эффектного выхода Барбариски ощутила легкое прикосновение к своей щиколотке и, удивленная этим фактом, нагнулась, присматриваясь к полу под ногами. Разглядела какое-то блестящее колесико, подняла его – это оказалась золотая пудреница, щедро инкрустированная цветными камешками.