Книга Гремучий студень, страница 101 – Стасс Бабицкий

— Не уверен, что они станут скрывать факт смерти Столетова. Хотя, им нравится отрицать все, что связано с бомбами, — задумчиво проговорил Мармеладов, — Но в любом случае, двойника придется арестовать.

— За что?

— За ограбление сберегательной кассы.

— Ой, бросьте. Это просто шалость, необдуманная выходка… Никто же не пострадал!

— Но деньги-то украдены, — возразил Митя.

— Много?

— Двенадцать тысяч рублей, — отчеканил сыщик.

— Хотите, я вам безотлагательно их отдам? Ровно двенадцать тысяч, — директор театра метнулся к бюро в дальнем углу кабинета. — Еще добавлю, чтобы вышло с прибытком для вас лично. Поверьте, мне эти месяцы больше принесут. Судите сами, третьего дня труппа отбыла с гастролями в Калугу. Граф Воронцов-Дашков, — у него там имение, — не торгуясь, заплатил, лишь бы приехал Столетов. Но играет-то в Калуге Тихвинцев!

— Что представляют? — живо заинтересовался Островский.

— «Позднюю любовь»! Говорят, — тут Тигаев сделал пошлый намек глазами, да еще и губы облизнул противно так, — будто бы граф, таким образом, хочет объясниться одной юной даме в своих чувствах. Он уже не молод, так что поздняя любовь — да-с!

Тигаев захохотал в голос, вздрагивая гладко выбритым подбородком, но в смехе этом не было и капли веселья, лишь злость и самодовольство.

— Когда артисты возвращаются в Москву? — оборвал его Мармеладов.

— Вечерним поездом прибудут. В четверть девятого. Так что, Родион Романович, похлопочете о моей просьбе? — директор протянул пачку банковских билетов.

Сыщик, игнорируя и Тигаева, и его поднятую руку с деньгами, направился к дверям.

— А что, Александр Николаевич, — сказал он на прощанье Островскому, — не желаете написать пьесу о нравах современного театра? Презабавнейшая история выйдет, а прототипов вокруг — как грязи.

В комнате, где проходил допрос, было натоплено и душно. Вдобавок Порох курил свои ужасные папиросы, нарочно заполняя небольшое пространство табачным дымом, чтобы довести традиционный дискомфорт полицейского участка до абсолютного состояния. Мармеладов, вошедший с улицы, пошатнулся — после студеного, но чистого московского воздуха, здешняя духота буквально сбивала с ног. А вот полковник, похоже, совсем от нее не страдал, напротив, после утреннего сна был бодр и свеж, как рыба в озере.

— А, проходите, проходите, г-н бывший студент! — вскричал он. — Позвольте рекомендовать вам студента нынешнего, правда, временно отстраненного от занятий в университете. Стефанос Пирос, сын беглого грека. Он же Степка Огонек, под таким именем известен Охранному отделению. Давно известен. Уже три года в розыске, хотя ему и семнадцати не исполнилось. Личность, без преувеличения, выдающаяся. На вид щупленький, но при этом может метнуть снаряд с динамитом на двадцать саженей!

Бомбист сидел на стуле в центре комнатенки, руки его были связаны за спиной.

— Так вот, Родион Романович, присмотритесь к этому юнцу. Вы-то, помнится, убивали потому, что Наполеоном задумали стать. А Огонек мнит себя Дантоном или Робеспьером, хочет свергнуть самодержавие и провозгласить свободу и равенство для всех! — следователь резко обернулся к арестанту. — Правильно излагаю?

— Правильно, — с вызовом прохрипел тот. — Все так и будет! Еще увидишь, подлюка, перед смертью на эшафоте…

— Шта-а-а? Дур-р-рак! — от этих слов Огонька начал воспламеняться и Порох. — Вот ты говоришь: «Царь плохой», а сам-то без царя в голове. Дать завтра таким как ты, идейным, всю власть — вы же своими идеями страну до пропасти доведете!