Онлайн книга «Моя навеки, сквозь века»
|
Искренне твой, А. С.”. Господи Боже мой, сколько пафоса! Ты погубишь себя! Свет не примет! — Бестолковые, напыщенные идиоты! Вот скоро вас всех выкосит под чистую, будете знать! Лучше б воины выигрывали, а не блюли соседскую мораль! Я вам всем покажу! Всем, вздумали вмешиваться! И что значит “сделаем, как всегда”? Тоня выбежала, когда я уже вешала шубу на вешалку. — Дома? — та, по всей видимости, привидение увидела. В моём лице. — Где он? — Барышня, барин счас… барина счас… — мне хватило одного взгляда, чтобы она бросила блеяние. — В кабинете? Она посеменила за мной: — Нету в кабинете, и дома нету. Как утром уехал, так и носу не казал… Ясно, дома. А Тонька, почему-то врёт. Ни на шаг не отстаёт, и частит про отсутствие Слепцова. Неужели не один? Я шла по собственному дому, чувствуя себя здесь не просто посторонней, — чужеродной, противной, нежеланной. Обивка стен коридора, картины на стенах, еле достающий сюда, вглубь, холодный снежный свет. Точно, голоса. Не орут, но говорят громко, голос Васи, отсюда не разобрать – я ускорила шаг, стараясь ступать тихо. Остановилась у двери, прижав палец к губам. Для Тони. — Барышня, Христом Богом молю, пощади! Меня барин выгонит, коль узнает про фиглярство! — Тоня! Эта твоя смесь французского с нижегородским! Стой тихо! А из-за приоткрытой двери: — Это не может быть правдой! — женский, высокий, уверенный в своей правоте голос. — Она… ты… Её прервало покашливание: — Мама! Тишина, в полумраке коридора, испуганное Тонино: — Что будет! Барыня и не слышит вовсе: ишь, как кашляет! Беда будет. — В смысле? — Барин так не кашляет, ежели спокоен. А когда вот так кашляет, то значит, что замолкнуть сей же час нужно, да затаиться. Барыня… ох, Господи Святый, что же будет! — она размашисто перекрестилась. — Она что-то сделала с тобой! Я знаю! Сам бы ты никогда… никогда бы на такое не пошёл! — снова покашливание. — Барышня, Христом Богом… — Тоня уже чуть не плачет. — Тихо! — Колдовство! Она приворожила тебя, не может быть иначе, — что-то грохнуло по столу – мы обе дёрнулись, из-за двери потянуло табачным дымом. — Мама, ты забываешься! — А ты! А ты не забываешься? Посмотри, что ты делаешь! Из-за какой-то девки рушишь свою жизнь! Это колдовство… ты не мог бы сам! Как же карьера, сыночек, ты ж всю жизнь, чтобы так, штабс-капитаном и кончить… как ты собираешься жить? Как же карьера? Как же… Сонечка? Да не хочешь Софью, столица полна невест! Сколько хороших партий можно сделать, Вася! Нельзя вот так! Ты сам знаешь, нельзя. Брак не только тебя… а дети? Дети от кого? На какую жизнь ты их обрекаешь? Чтобы каждый в спину шептал, что мать их отцу не ровня, что простолюдинка, австрийка–лютеранка? А к тому времени от состояния уже не останется ничего, на жалованье капитана не прокормиться, долги детям оставишь? Ни один приличный дом не откроется для них, и для тебя! Ты не можешь, сыночек… Всё время этого монолога Слепцов только покашливал. Надо же, деликатный какой… На последней фразе голос изменился, в нём послышались слёзы, шорох ткани. — Мама, встань! — Не встану! Навсегда здесь останусь тебе укором! Пока не изменишь решения! — Что же ты делаешь! — злое Слепцова, скрип мебели, шаги. — Встань немедленно! — Позволь батюшку позвать, пусть осветит дом, тебя окропит. Васенька, всего-то батюшка… она ведьма, приворожила… |