Книга Дочь мольфара, страница 56 – Ри Даль

Штефан слегка ослабил объятья, и всё ещё пребывающую под чарами его слов девушку схватил Янко. Он уже не спрашивал и не просил. Он тащил волоком Агнешку, невзирая на её сопротивление.

В конце концов, она призвала свою стойкость, встала на ноги, пошла добровольно. Слёзы не кончались. Слёзы стыли на ветру, слёзы резали глаза.

Внезапно перед Агнешкой вплыла непонятно откуда взявшаяся картина: горный перевал, вот точно также хлещет снег, деревья гудят, как и все кости в теле. Агнешка куда-то идёт. Точнее — её несут в чём-то, что было ещё несколько часов назад тёплым и мягким. Однако лютая непогода постаралась превратить ласкучий мех в ледяные шипы, а тонкую шерсть в металлический саван.

Агнешка умирала. И отчего-то знала: та, что дала жизнь, тоже умрёт. И всё случится так скоро…

Впереди запылал огонёк робкого спасения. Агнешка признала отца — мольфара Штефана на двадцать зим моложе. Она улыбнулась ему. Это было единственным, что Агнешка могла сделать, хотя улыбки её никто не увидел.

А теперь она видела, как по лунной дороге уходит в Навь её матушка. Тело Сарики лежало на земле, однако дух её стремился в бесконечность.

И тогда Агнешка поняла, что больше не видит прошлого, она видит настоящее. Но весь ужас состоял в том, что у края той же светящейся дорожки стоял ещё и Штефан.

Он стоял и наблюдал, как растворяется в Великом Ничто Сарика. И улыбался.

Агнешка в ту же секунду подняла голову.

Лавина из людей, камней, оружия и огня заполонила склон. Свет одного из факелов выхватил уже другую картину: как мольфар лежит поверженный на горе, а прямо над его головой деревенский мужик заносит тяжеленный валун, что едва удерживают его руки.

— Нет! — заголосила девушка. — Нет!!!

Мужик повернулся на звук. Валун рухнул вниз.

И в следующую секунду чьи-то грязные огромные лапы впились в Агнешкин тулуп.

Кажется Янко кричал. Кажется, его пытался удержать голова Шандор. Кажется, Янко почти удалось его одолеть. Опять. Почти.

А до конца — не удалось.

Удар дубиной присмирил его прыть. И последнее, что увидел юноша, когда на глаза его беспомощно опадали веки, — как уносят его возлюбленную, как она тянет к нему белые ладони свои, но опять не может дотянуться. Опять.

Опять он ничего не смог. Опять на его силу нашлась сила большая.

Опять завыла в голове тьма и надолго унесла Янко в свои ледяные копи.

Небесный свинец задвигался и заохал, обнажая в кромешной черноте воющий рот луны. То ли от удивления, то ли от ярости она засветилась будто бы ярче и раскрасила пологий горный склон двумя непримиримо противоположными красками — кипенными белилами и угольными чернилами. А все звуки съел тяжёлый ватный туман. И если бы нашёлся хотя бы один сторонний наблюдатель, он бы непременно заметил сейчас, как большую объёмную картину со множеством участников раскатывает в плоский тонкий пласт, в котором моментально начинают просматриваться крупинки несовершенств. А люди внутри картины движутся удивительно медленно, и все движения их необычайно размашисты, наполнены каким-то особым, несвойственным обычным людям рвением.

Каждый жест — как последний решающий выстрел. Каждый взгляд — как финальная возможность смотреть широко, взахлёб, так, чтобы аж веки скрипели, разверзаясь до предела.

Толпа неистовствовала. Толпа ревела и клокотала подобно вороньей стае — вразнобой, но при этом в унисон друг с другом. Однако лишённые громкости они лишь безумнее открывали рты, напрягали глотки, скручивали сухожилия, плевались слюной. И, пускай немая, пускай обесцвеченная, почти статичная, картина эта вселяла неподдельный ужас. Вот только ужасаться нынче было некому.