Книга Рипсимиянки, страница 126 – Арм Коста

Но в моменты отчаяния и боли, когда кажется, что всё пришло в упадок, разрушено и испепелено, рождается новое, в крике и боли. Как мать дарит жизнь новому человеку, хватаясь за простыни, так и время порождает что-то новое. Христианство.

Лежали убитые на холодной земле. В крови искупанные женщины. Будто падшие с небес ангелы разбились о землю. Был ли счастлив народ? Был ли счастлив Тиридат? Возвеличил ли себя, зарезав чужими руками божьих детей? Народ вяло расходился, ибо зрелище закончилось и нужно было возвращаться к нудным делам: люду нравилось, когда царская свита или сам царь прилюдно карает персов или неугодных людей, предателей, а к казни христиан все относились равнодушно, даже не вздрагивали при виде их смерти. Все давно привыкли к тому, что схваченных верующих казнят так же, как воришек или убийц, ведь указ есть указ и он распространяется на всех. Запрещено христианство и точка. Каждый знал это. Конечно, многие из зевак ожидали грандиозного события, но увидели лишь то, как царские воины нехотя выполнили свой долг. Никто даже не заметил, как среди убитых лежала лишь одна душа, тихонько вдыхая ноздрями воздух.

***

Власть и война не знает жалости. Её проявил только один человек – Саркис, став вынужденным свидетелем и участником бойни, при этом не потеряв своего лица и не замарав руки кровью. Он пришёл в ужас, узнав, что всех женщин Тиридат собирается уничтожить, словно скот.

Хруст маленькой веточки, старой и сухой, на которую совершенно случайно наступил Саркис, заставил христианку очнуться.

– Сможешь встать? – воин, кряхтя, как старая утка, наклонился к девушке.

Палачи первые всегда рвались убивать, нравилось им это жестокое, но сладкое дело: причмокивая, неторопливо доставали они ножи из-за пояса, рассматривали их, проверяли смоченным слюной пальцем, чист ли нож и достаточно ли остро наточен – так они отвлекали жертву, и, пока та переводила взгляд с палача на оружие, он убивал. Нож с глухим звуком останавливался в убитом теле. Трезвый ум, надежда, вера, страсть были чужды убийцам. Именно такой здоровяк должен был завершить казнь, но тут его опередил Саркис с криком:

– Уйди, я сам!

Саркис шепнул Мании что-то ласковое и доброе, словно дочери, а затем занёс над своей головой меч, рука с которым резко опустилась. Дева рухнула на колени, ухватившись за сердце и замерла – последняя в ряду казнённых христианка неподвижно лежала на земле, свернувшись калачиком, подобно новорождённому рысёнку.

Саркис с явным ликованием и счастьем – как думали зрители – поднял вверх ладонь, произнеся: «Довольно» – и повернулся лицом к толпе. Недалеко за его спиной, в земле, торчал меч – лучшее орудие убийства верующих фанатиков. Однако поздней ночью пришёл воин к маленькой женщине, которая всё так же лежала – скрутившись клубком – на пропитанной кровью земле.

– Что же вы наделали, девушки, желающие изменить этот мир? – с досадой в голосе спросил мужчина.

– Страшно! – единственное слово, которое произнесла христианка.

Подсознательно Саркису хотелось спасти послушницу. Ему всегда было жаль женщин: идущих на смерть, заключённых в темницах, умерших насильственной смертью. Потому не приходил на показательные казни, не хотел смотреть, как человек лишает жизни человека, – волк никогда не перегрызёт глотку другому, только потому что тот косо посмотрел или не склонил голову пред вожаком стаи, тигр никогда не прибьёт лапой самку, только потому что она не захотела быть второй в его ложе. Так почему же среди нас, людей, не действуют законы – ни человеческие, ни животные?