Книга Грабитель с детским зонтиком, страница 120 – Арм Коста

96. Тюрьма, Ереван, день, 9 сентября 1978 г.

Тюремщик открыл скрипучую дверь одиночной камеры заключённого Николая Калачана: отпирал долго, гремел металлом, выбирая из большой тяжёлой связки нужный ключ. Приговорённый к расстрелу лежал на койке, уставившись в потолок. Ему было не до разговоров: всё, что требовали от него, сказал. Теперь хотелось молчать.

– Обед, – тюремщик поставил на стол оцинкованный поднос с какой-то простой едой.

Николай продолжал сверлить взглядом потолок, на тюремщика даже не посмотрел. К обеду не прикоснулся.

Он сменил дорогие заграничные пиджаки и рубашки на тюремную полосатую форму, но даже в ней выглядел эффектно. Держался с достоинством, гордо и прямо. Не просил о помиловании. Умолять не умел. О его душевных страданиях говорили лишь появившиеся на лице морщины и седина в волосах.

– Я хотел бы знать, когда приговор приведут в действие? – спросил он у тюремщика. – Долго мне ещё терпеть?

– Не знаю, – монотонным голосом ответил тот, – никто не в курсе, даже начальник тюрьмы. Нас извещают в последний момент.

– Ясно, – без эмоций произнёс Николай.

Кто-то окликнул тюремщика по фамилии, и тот вышел, заперев за собой металлическую дверь, ведущую в камеру Калачана.

«Зачем запирать? Будто я сбегу…» – Николай не знал, что творится за закрытой дверью, да и не желал подслушивать разговор надзирателей: жизнь вне одиночной камеры его больше не интересовала. Что ему до неё, если уже и так она подходит к закату? Со дня на день его расстреляют.

Вечером тот тюремщик, который приносил обед, вернулся, сообщив Николаю, что ему разрешено написать письмо.

– Кому? – рассеянно спросил Николай.

– Кому хотите, гражданин Калачан. Обычно пишут невестам, жёнам, детям.

Николай взял из рук надзирателя лист бумаги и ручку. Сев за стол, принялся думать, кому он напишет и о чём – ни разу до сей поры этого не делал. Считал это глупым уделом романтиков, каким сам не был. Хотел написать брату, но какой смысл? Переписка между заключёнными категорически запрещалась. Феликс не прочёл бы его письмо, может, его уже вообще нет в живых.

Небрежными буквами вывел слово «Люба». Имя той девушки, которая любила и, быть может, до сих пор его любит чистой и наивной любовью. Она одна верила ему, она одна из всех женщин, бывавших в его постели, пришла на заседание суда, она одна тосковала по нему и всё ещё верит, что его помилуют.

Дописав письмо к девушке, Николай передал его тюремщику. Тот вышел.

В полночь дверь камеры Николая открылась.

– На выход!

Вошёл надзиратель с необычайно кукольным лицом – Николай его доселе не видел. Он надел на заключённого наручники и вместе с двумя напарниками повёл его по длинному коридору, освещённому ярким, режущим глаза светом.

– Ваша фамилия.

– Калачан.

– Имя.

– Николай.

– Сколько полных лет?

– Двадцать семь.

– Где родились?

– Бородино. Рыбинский район. Красноярский край. Куда меня ведут? – спросил Николай.

– На комиссию. Вас хотят заслушать начальник тюрьмы, прокурор и несколько членов Верховного Совета.

– Можно закурить?

У одного из сопровождающих нашлась сигарета, он протянул её Николаю.

Его подвели к дверям комнаты, с виду не отличающейся от камеры заключённых. Николай вошёл в неё и сразу понял, что никакой комиссии здесь нет и не будет. Какие начальники, прокуроры, депутаты в комнатке три на три метра с резиновыми стенами? Последнее, о чём подумал Николай Калачан за пять секунд до выстрела в затылок, – балет: он пришёл на него ради Любы.