Книга Сон на яву, страница 22 – Рада Теплинская

Эмили встала с кровати, сбросив одеяло, которое стало лишним в душной комнате, пропахшей пылью и увядающими воспоминаниями. Ткань беззвучно скользнула на пол, словно сбрасывая бремя сна, но не принося облегчения. Каждый шорох, каждый скрип расшатанной половицы под босыми ногами — всё казалось нарочито громким в гнетущей тишине дома, словно звуки пытались вырваться из плена забвения. Она привыкла к этой тишине, но сегодня она давила особенно сильно, словно весь мир замер, затаив дыхание в ожидании чего-то неизбежного, словно перед бурей. Эмили нервно расхаживала по обшарпанному паркету, испещренному сетью потертостей и трещин — отражением тех лет, что он повидал, и той боли, которую он, казалось, впитал в себя, словно живой свидетель ушедшей эпохи. Каждый шаг сопровождался тихим скрипом, словно вторя ее собственному смятению, ее внутреннему хаосу, в котором смешались любовь, горечь, стыд и отчаяние — сложная симфония чувств, разрывающая ее изнутри.

Она любила отца, горевала по нему — глубина этой любви была безгранична, как и океан тоски, захлестнувший ее душу, бездонный и неумолимый. Она помнила его сильным, жизнерадостным, любящим, помнила его смех, наполнявший дом теплом, словно солнечный свет, пробивающийся сквозь тучи. Но эта память, как старая фотография, выцветала под натиском настоящего, под тяжестью той реальности, в которой ее отец превратился в тень самого себя, в угасший уголек былого пламени. И, несмотря на все это, на святую память и непоколебимую любовь, она упорно гнала от себя разъедающую мысль о том, что более сильный мужчина, мужчина с большим запасом внутренней прочности, смог бы достойно пережить смерть жены и не опустился бы до той жалкой, сломленной фигуры, в которую превратился Мэтью, до жалкой пародии на прежнего отца.

Мужчина с более сильным характером никогда бы не позволил горю так искалечить себя, не позволил бы отчаянию парализовать волю и разум, не превратился бы в живой труп, бродящий по дому. Он продолжал бы жить ради дочери, ради памяти о любимой женщине, находил бы в этом силы двигаться дальше, видел бы в этом стимул к жизни. Всякий раз, когда Эмили приходила в голову эта мысль, ей становилось невыносимо стыдно за отца — за его слабость, за его безволие, за ту пропасть, которая выросла между ними за последние годы, словно непроходимая стена, воздвигнутая горем. Но к этому стыду примешивалось горькое раздражение, жгучая обида, словно яд, медленно отравляющий ее душу.

Мэтью замкнулся в своём горе, возвёл вокруг себя непробиваемую стену отчаяния, отгородившись от дочери, словно она была не живым человеком, нуждающимся в поддержке, а призраком прошлого, напоминающим о его утрате, словно она была живым укором. Он видел в ней скорее напоминание о боли, чем повод для надежды. Если бы он лучше заботился о ней, если бы не был поглощён только собственной болью, если бы хоть раз попытался увидеть её страх и одиночество, то сейчас она не осталась бы совсем одна, без средств к существованию, словно вырванное с корнем растение, брошенное на каменистую почву, и не зависела бы от совершенно чужих, практически незнакомых людей, от их милости и сочувствия, которые она принимала с унизительной благодарностью, словно подаяние. Она чувствовала себя паразитом, живущим за чужой счёт.