Книга Сон на яву, страница 74 – Рада Теплинская

Первый вечер в новом, чужом, словно пропитанном сыростью и старыми тайнами доме показался Эмили невыносимо долгим и тягостным. Каждая тёмная комната «Кипарисовых вод», каждый скрип вековых половиц, каждый шорох за окном, казалось, дышали невидимым напряжением и неосязаемой враждебностью, окутывая её зыбким, липким холодом. Время здесь словно замедлило свой ход, застыв в вязкой, удушающей тишине. Каждый удар старинных часов в холле, глубокий и размеренный, эхом отдавался не только в стенах дома, но и где-то глубоко в её груди, отбивая такт её собственного учащённого сердцебиения. Минуты тянулись бесконечно, наполненные липким, невысказанным напряжением, словно воздух вокруг неё стал гуще и тяжелее, затрудняя дыхание.

Огромные комнаты поместья с высокими, уходящими в темноту потолками и массивной мебелью из тёмного дерева, обитой бархатом, лишь усиливали её ощущение ничтожности и одиночества. Они казались слишком большими и пустыми для одной маленькой фигурки, словно были призваны подавлять её своим величием и холодной отчуждённостью. Её сёстры, Антониета и Катарина, казалось, существовали в другом измерении и не упускали ни единой возможности продемонстрировать своё нескрываемое пренебрежение. Оно было настолько явным и неприкрытым, что Эмили чувствовала себя нежеланной гостьей, скорее полупрозрачным фантомом, чем живым человеком, чьё присутствие хоть что-то значило. Их взгляды, холодные и отстранённые, скользили по ней, как по пустому месту, ни на мгновение не задерживаясь, словно её там и не было, словно она была лишь частью интерьера, не заслуживающей внимания. Это демонстративное нежелание замечать её присутствие, постоянное игнорирование её робких попыток присоединиться к разговору или даже просто находиться рядом, как будто она была невидимкой, заставили Эмили ещё глубже уйти в себя, съёжиться и постараться стать абсолютно незаметной. Знакомое мучительное одиночество, старый, но от этого не менее острый спутник её жизни, тяжёлым свинцовым камнем легло на её юное измученное сердце, грозя окончательно подавить малейший проблеск надежды на то, что когда-нибудь она сможет найти здесь своё место и не будет чувствовать себя чужой.

И только среди этого удушающего равнодушия, этого бескрайнего моря холодного отчуждения изредка пробивались неожиданные, драгоценные искры тепла, словно редкие солнечные лучи сквозь плотные тучи. Роман, её кузен, всегда такой добрый и внимательный, с лёгкой улыбкой, которая, казалось, могла осветить даже самые тёмные уголки дома, и искренним блеском в глазах, был воплощением сочувствия. Он словно чувствовал её боль, её неловкость, и его присутствие само по себе было утешением. А статный, красивый мистер Браун — крепкий светловолосый джентльмен лет тридцати пяти, с невольно грубоватой, но несомненно добродушной манерой держаться, с удивительно мягкими глазами, которые, казалось, видели больше, чем просто её внешность, — казалось, был единственным, кто по-настоящему замечал её грусть и неловкость, её попытки спрятаться от чужих взглядов. Они предпринимали мягкие, но настойчивые попытки вовлечь её в разговор, задавали вопросы, не требовавшие пространных ответов, делились забавными историями, способными вызвать хотя бы лёгкую улыбку, и их непринуждённые беседы, словно глоток свежего горного воздуха, стали желанным отвлечением от гнетущей тишины и невидимой, но ощутимой стены, воздвигнутой сёстрами. Именно в эти короткие, мимолетные мгновения, когда их голоса заглушали внутренний крик отчаяния, Эмили осмеливалась вздохнуть свободнее, ее плечи слегка расслаблялись, и она испытывала мимолетное, но оттого не менее драгоценное ощущение того, что здесь, в «Кипарисовых водах», ее приезд был искренне желанным, пусть и для немногих, пусть и для таких разных, но удивительно добрых людей.