Книга Летний сад, страница 416 – Полина Саймонс

– Хорошо. И обручальное кольцо. Ты помнишь венчальную молитву?

– «Слава в вышних Богу…»

– Ладно. Никогда не снимай стальную каску, никогда. Обещаешь?

– Ты уже говорила это. Но – да, Таня.

– Ты помнишь, что самое важное?

– Всегда надевать презерватив?

Она стукнула его по груди.

– Останавливать кровотечение. – Он обнял ее.

– Да. Остановить кровотечение. Все остальное можно поправить.

– Да, Таня.

Когда Александр на военном транспортном самолете прилетел в Сайгон – в ноябре шестьдесят девятого, – он подумал, что ему снится чей-то кошмарный сон о Всемирном потопе. Дождь лил с библейской мощью, самолет никак не мог приземлиться. Александр уже начал тревожиться, что у них кончится горючее, – так долго они кружили в воздухе. Но наконец они сели. Дул сильный ветер, было душно.

Поскольку вертолет не мог лететь при ветре и дожде, они не могли отправиться в Контум. Позвонил Рихтер, велел сидеть и ждать. И Александр сидел, куря у окна номера в отеле, глядя на площадь Сайгон, читая американские газеты. Но в основном он шагал по комнате – о, это он хорошо умел делать – шагать.

Когда он сидел в баре, к нему подошла оборванная и мокрая вьетнамка, предложила «бум-бум» за два американских доллара. Он отказался. Она сказала, что он может снять пробу бесплатно, но, если ему понравится, может заплатить. Он отказался. Она предложила ему кое-что другое – «юм-юм» за один доллар. Он отказался. Она вернулась через несколько минут, подтолкнула к нему маленького, едва начавшего ходить ребенка и сказала:

– Моему малышу нужна еда. Почему ты не хочешь дать мне пиастров за юм-юм? Я должна кормить дитя.

Он дал ей двадцать американских пиастров и прогнал ее. Через пять минут она уже поднималась по лестнице к номерам с другим мужчиной, ведя за собой ребенка. Александр заказал еще порцию выпивки.

Он желал одного: чтобы кончился дождь.

Ночи тянулись долго. Но дни, когда дождь все лил и лил, казались еще длиннее. Александр шагал, как в камере в Волхове, в аду, уходя от того, что осталось от его жизни. Несмотря на все его предположения о случившемся, оставалось еще множество вариантов.

Александр ничего не контролировал, он наконец понял это. В противном случае он бы не выстукивал теперь дробь по оконному стеклу, не в силах разобраться в жизни сына и в своей собственной. Он отправил телеграмму Тане, сообщил, что добрался благополучно. Стоя у окна, прижал ладонь к холодному стеклу. Внизу в мокрой ночи поблескивали огоньки бара.

Казалось, рыдающие небеса спрашивают его: зачем ты приехал? Здесь плохо. Мы тебя не пропустим.

В темном номере отеля было слишком много времени для размышлений. Александр гадал, чувствует ли его Татьяна за три континента. Он не был один в этом номере… ну, не всегда. Он был один во многих местах – в холодных сырых камерах, в поездах, в дождливом лесу… Но он никогда не ощущал такого одиночества со времени заключения в Заксенхаузене. Это было средство пытки и наказания. И он не был один с тех пор, как дверь со скрипом открылась, ворвался свет, и перед ним возникла маленькая, худенькая, дрожащая тень.

После того они жили в отелях и мотелях, и в арендованных домах, и в домах на воде, и в передвижном доме, который они сохранили как музей, поставив на вершине холма, а теперь они жили в безупречном каменном доме, чистом и прохладном, где кровать была белой и широкой, и Татьяна всегда была рядом с ним. Она никогда не оставляла его, кроме той сотни ночей по пятницам, – и как-то они сумели пережить даже это.