Книга Летний сад, страница 457 – Полина Саймонс

Александр отвел взгляд. Он не мог этого вынести. А когда он снова посмотрел на сына, он просто ничего не видел.

– Энт… – прошептал он, положив ладонь на грудь сына. – Энт… – и встряхнул его.

Энтони открыл глаза и бессмысленно уставился на лицо отца, а Александр увидел самого себя четверть века назад, лежавшего на такой же грязной соломе, истекавшего кровью и без надежды… Он ждал охранников с цепями, в отчаянии он уже четыре дня отказывался от еды, а потом открыл глаза и увидел своего отца, Гарольда Баррингтона, склонившегося над ним и шептавшего: «Не будь таким гордым, Александр. Попроси немного хлеба». И он тогда сказал своему отцу: «Не надо меня жалеть, папа. Эту жизнь я сам для себя выбрал».

И призрак его умершего отца, такой близкий, голосом, едва слышным сквозь громкий стук сердца Александра, шепнул: «Нет, Александр. Эту жизнь выбрал для тебя я».

А теперь Александр – не призрак – стоял на коленях над собственным сыном, такого же возраста, на такой же соломе, так же близкого к смерти, ни на что не надеявшегося, и говорил едва слышно:

– Энтони, это я. С тобой все будет в порядке. Я помогу тебе. Но вставай, потому что мы должны уходить прямо сейчас, если хотим спастись.

Энтони моргнул. Его взгляд был рассеянным, затуманенным. Он был сильно одурманен. Но все же слегка что-то осознавал, потому что произнес:

– Папа?

– Вставай, Энт.

Энтони задрожал всем телом:

– О боже… снова галлюцинации. Пожалуйста, уходи. Я знаю, что это не ты. Боже, да что со мной происходит?

– Это не галлюцинация. Вставай.

Александр тоже дрожал. Ноги Энтони были скованы, его уцелевшая рука привязана к кольцу в стене. Александр перерезал веревку, и Энтони, лежа на боку, протянул руку и коснулся его совершенно реального лица. И застонал.

– О боже… нет, папа… Нет. Ты не понимаешь. Тебе надо поскорее убираться отсюда.

– Я понимаю, и мы уйдем вместе.

Александр пытался снять железные цепи с его ног. Ничего не получалось. Он повернулся к голове Энтони, наклонился к нему; он обнял сына, оставляя на нем кровавые следы.

– Я не могу двигаться, – сказал Энтони. – Ты же видишь, что они сделали со мной.

Что бы сказала сейчас Таня?

– Энтони, Энтони… – шептал Александр, прижимаясь лицом к голове сына, поднимая его с соломы, усаживая. – Ты ведь слышишь меня, сынок? Ты моя жизнь, ты – жизнь твоей матери. Ты всегда будешь для меня трехлетним малышом, играющим во дворе, обрезающим волосы, чтобы походить на меня, и ходившим, как я, и говорившим, как я, и сидевшим на моих коленях, и приносившим мне божьих коровок, дарящим мне радость и заставлявшим меня жить. Вот что я вижу, когда смотрю на тебя. Помнишь, как мы вместе рыбачили, Энт? Когда ты был малышом? Ты не представлял, какое счастье ты мне даришь. Ты всю твою жизнь заставлял меня гордиться. А теперь идем, малыш. Ты должен встать и пойти со мной. Увидишь, ты не подведешь – только не ты. И все будет в порядке, просто вставай, сынок. Давай же, встань, Энтони.

Энтони не шевелился.

Он смотрел на отца, его измученные глаза наполняли непонимание, растерянность, боль, а потом он отвернулся.

– Моя мать не сможет увидеть меня таким, – прошептал он.

– Твоя мать, – возразил Александр, – видела меня таким же в Заксенхаузене. Твоя мать заворачивала тело своей сестры в простыню и хоронила ее, выкопав голыми руками яму в снегу и льду. С твоей матерью все будет в порядке, обещаю. А теперь вставай. – Александр поцеловал Энта. – Ни о чем не тревожься, просто встань. – Энтони так и не сдвинулся с места, и Александр сказал: – Знаешь, кто еще пришел сюда за тобой? Том Рихтер.