Книга Царствуй во мне, страница 87 – Наталья Ратобор

До предела сжатая пружина распрямилась 23 февраля, после многочасового бесполезного дежурства в хлебных очередях. Оповестили об отмене привоза – и как раз в канун нового международного праздника трудящихся женщин.

Женщины всей огромной очередью двинули на заводы – снимать с работы мужей. Волнение прокатилось по городу. Всеобщая стачка! С Выборгской стороны колонна рабочих, втягивая по дороге прохожих студентов и случайных зевак, двинулась к Невскому проспекту.

* * *

Волнения застали полковника Шевцова по дороге в юнкерское училище – еле успел уклониться от стеклянного крошева: вдребезги расколотили витрину. Бурлящая толпа хлынула внутрь булочной и расхватала все, что там было. Шевцов с приставом, вмешавшись, разогнали магазинных грабителей. Валерия Валерьяновича чувствительно садануло камнем по уху. В их адрес выкрикивали оскорбления. Женщины совестили Шевцова и пристава, яростно обвиняя в душегубстве и осуждении их детей на голод. В конце улицы уже гремел, скрежетал трамвай, который с лязгом опрокинули набок.

С чьей-то легкой невидимой постороннему наблюдателю руки толпы хлебных бунтарей потекли в центр города, к военному коменданту Хабалову: стало известно, что в Петрограде запасы хлеба хранятся в военных резервах.

Выступления ширились, принимая неконтролируемый характер. Происходили невиданные пассажи: на Знаменской площади призванные на помощь казаки – под одобрительное хлопанье собравшейся интеллигенции – поколотили шашками плашмя наряд полицейских. Командир выхватил оружие – его полоснули клинком. Февральский мятеж окрасился кровью.

* * *

Пребывающий в состоянии крайнего возбуждения Валерий Валерьянович наведался к Паниным. В прихожей он заметил фетровое пальто отставного полковника: тот давно выходил на люди в штатском, опасаясь провокаций распоясавшихся бунтарей.

– Ну вот, Константин Назарыч, кажется, сбываются самые худшие из прогнозов.

– Не паникуй, дорогой мой: Ставка пришлет верные войска и все успокоится.

– Да я, собственно… Мне терять нечего, кроме головы и чести. Но по нервам щекочет. Чувствую полное бессилие. И побаиваюсь, что в этот раз так легко не обойдется.

– Что они там кричат? Опять хлеба?

– Нет, на этот раз требуют свержения самодержавия.

– Тогда – вешать.

– Всю толпу?

– Пожалел? Это мятежники. Тем более, по законам военного времени.

– Мятежников теперь – с полстраны. Слышали новости? Волнения докатились до Москвы, Кронштадта, Ярославля и Твери. Всех повесить?

– Всех. Слыхал, что в Кронштадте восставшие без суда и следствия расстреляли десятки офицеров! А вот из-за колеблющихся как раз подавить бунт и не удается… Или у тебя наготове другой вариант?

– Ты мое мнение знаешь.

– Про всеобщее покаяние? Утопия.

– Мнимая. Утопично оттого, что каждый на прочих кивает.

Разговор лопнул перепревшим сыромятным ремнем: с всклокоченным пушком на темечке заехала поприветствовать крестного розовенькая после сна, зевающая Тася – на маминой груди.

Валерий Валерьянович поднялся принять крестницу на руки – та немного подребезжала нутряным голоском от неудовольствия, отнятая от теплой матери. Но скоро утешилась, забавляясь шевцовскими знаками различия на мундире. Илона улыбалась, довольная самым роскошным на свете младенцем. Последнее время девочка с помощью бабушкиных рецептов поправлялась от золотухи – и сон ее налаживался. Кормящей вымотанной Илоне так необходим был отдых; тем более, что она опять ходила непраздной.