Книга Художник из 50х, страница 167 – Сим Симович

— Нина, пожалуйста…

— Нет! — Она подняла руку, останавливая его. — Не нужно ничего объяснять. Я всё поняла.

Она схватила корзинку и бросилась прочь. Гоги слышал, как стучат её каблуки, как хлопает дверь. Потом всё стихло.

Он остался стоять, чувствуя себя последним негодяем. Нина была хорошей девушкой, она не заслуживала страданий. Но он не мог заставить себя полюбить её, как не мог изменить биение своего сердца.

Вернувшись к себе, он услышал сквозь стены тихий плач. Нина рыдала в своей комнате, и каждый всхлип отдавался болью в его груди. Он хотел постучать к ней, попытаться утешить, но понимал, что сейчас его присутствие только усугубит ситуацию.

Сел за стол и попытался работать над эскизами для Селельмана, но не мог сосредоточиться. В голове крутились слова Нины, её обиженный взгляд, её слёзы. Неужели он действительно был так слеп? Неужели не видел глубины её чувств? Или же просто не хотел? Не мог? Гоги не знал.

А может быть, видел, но предпочитал не замечать? Было бы удобнее считать их отношения просто дружескими, не принимать на себя ответственность за чужие эмоции.

За стеной плач постепенно утих, но Гоги не находил себе места. Он понимал, что причинил боль человеку, который её не заслужил. Нина была добрая, искренняя, преданная. Любая другая, наверное, была бы счастлива с ней.

Но сердце не обманешь. Нина вызывала у него только тёплые дружеские чувства, а Николь… При одной мысли о рыжеволосой актрисе что-то трепетало в груди, хотелось снова увидеть её нефритовые глаза, услышать мелодичный голос.

Неужели это и есть любовь? Эта странная избирательность чувств, эта необъяснимая тяга к одному человеку при равнодушии к другим?

Около полуночи он услышал тихие шаги в коридоре, потом стук в свою дверь. Открыл — на пороге стояла Нина. Глаза красные от слёз, но лицо спокойное.

— Извини, — сказала она тихо. — Я не должна была тебе устраивать сцену. Ты ни в чём не виноват.

— Нина, я…

— Не нужно ничего говорить. Я сама во всём виновата. Выдумала себе то, чего не было. А ты всегда был честен со мной.

— Но мне больно, что ты страдаешь.

— Пройдёт, — грустно улыбнулась она. — Всё проходит. А мы останемся соседями и… друзьями. Если ты не против.

— Конечно, не против. Ты дорогой мне человек, Нина.

— И ты мне. Поэтому я желаю тебе счастья. С той, которую ты выбрал.

Она повернулась и ушла к себе. Гоги закрыл дверь и прислонился к ней спиной. В груди было тяжело — от жалости к Нине, от стыда за причинённую боль, от понимания того, что в жизни нельзя всем понравиться и никого не обидеть.

Но выбор был сделан. И теперь остаётся жить с его последствиями.

После разговора с Ниной Гоги не мог найти себе места. Чувство вины грызло изнутри, а воспоминания о слезах девушки не давали покоя. Он достал из ящика стола пачку папирос «Беломорканал» — крепких, без фильтра, которые курил ещё на фронте в трудные моменты.

Зажёг папиросу, глубоко затянулся. Едкий дым обжёг лёгкие, но принёс знакомое успокоение. За окном комнаты в бараке была тихая летняя ночь, где-то лаяла собака, в соседних комнатах слышались приглушённые голоса.

Он поставил на стол чистый лист бумаги и взял карандаш. Руки сами потянулись к нему — в трудные минуты творчество всегда помогало привести мысли в порядок. И сразу в голове всплыл образ Николь — огненные волосы, нефритовые глаза, улыбка, от которой что-то теплело в груди.