Книга Саймон, страница 117 – Анна Есина

— Тебе показать мои ассиметричные ягодицы снова? — Семён захохотал. — Хотя, сказать по правде, мне больше нравится работать с людьми. Да, бумажек до самой маковки — Игнат нас бюрократией не отягощает — снабжение гораздо хуже, оборудования никогда не допросишься, да и специалистов грамотных мало. Зато пациенты проще. Не нужно гадать, что тебя ждёт сегодня: роженица с остановкой дыхания или тролль, нажравшийся мухоморов. Когда ты врач, невольно начинаешь ценить предсказуемость.

Ангара играла закатными бликами. Мост Кирова переливался огнями, будто кто-то развесил над водой гигантскую гирлянду. Они присели на скамейку, и город вокруг будто притих, прислушиваясь к их разговору. Вода шумела, нашёптывая свои истории, а ветер приносил запахи с другого берега — чего-то свежего и немного дикого.

— Знаешь, а я вот начинаю всё больше ценить время, проведённое на поверхности, — поделилась Ангела. — С утра до ночи пропадать под землёй — как-то немного странно.

— Это скоро закончится, — Семён вмиг уловил нотку грусти. — Я имею в виду учёбу по вечерам. Будем больше времени проводить вне клиники, может, даже слетаем куда-нибудь на выходные.

— В смысле, ты расправишь крылья и вжу-ух? — она засмеялась.

— У меня нет крыльев, я же вампир, а не прокладка.

— А у твоей сестры есть, я на днях видела, как она угрожала особо буйному сфинксу, что проглотит его целиком, если он не перестанет дурить.

— Хочешь — лети с ней, — Семён якобы обиделся и выпятил нижнюю губу. — Я предпочту купить авиабилет.

Геля повисла у него на шее и зацеловала эту мальчишескую гримасу.

— Мой уязвлённый кровопийца.

— Моя любительница топтать хрупкое вампирское эго.

В 130-м квартале дома смотрели на них с любопытством старых друзей. Фонари подмигивали, зажигаясь один за другим, словно выстраивая путь специально для них. В какой-то момент они забрели в кафе, где пахло не как в обычных заведениях — здесь ароматы выпечки смешивались с запахом сибирских трав, создавая что-то совершенно особенное.

Семён купил два больших стакана чая с клюквой и пару аппетитных ватрушек. Геля долго отнекивалась от мучного, но в итоге с удовольствием уплела.

— Скажи, а тебе всегда нравились… — она аккуратно вытерла губы, избавляясь от крошек, и попыталась как можно чётче сформулировать вопрос, — девушки вроде меня?

— Ты о красавицах, которые выглядят так, что поскорее хочется затащить в постель? Да, всегда.

— Нет, — она покраснела, — я о… м-м-м, пышной фигуре.

— У тебя идеальная фигура, — Семён говорил абсолютно искренне, и это чувствовалось. — Может, она и не вписывается в чьи-то эталоны, но совершенно точно удовлетворяет моим вкусам. Я рос в другую эпоху. В те времена красота женщины была подобна редкому вину — чем дольше хранится, тем глубже становится её аромат. Не в количестве подписчиков и лайков заключалась её ценность, а в том внутреннем сиянии, о котором писал Достоевский: «Красота спасёт мир».

Пятьдесят лет назад женщина была как редкий цветок в закрытой оранжерее — её прелесть заключалась не в показной доступности, а в утончённой недоступности. Женская привлекательность определялась не внешними атрибутами, а внутренней культурой, умением держать себя в обществе, способностью создавать атмосферу уюта и гармонии.

А сто лет назад… О, сто лет назад всё было ещё строже! Женщина являлась олицетворением нравственной чистоты и благородства. Вспомним слова Льва Толстого о том, что истинная красота должна быть «проста, как правда». Её облик не должен был вызывать смущения или вожделения — только уважение и восхищение. Платье должно было скрывать, а не обнажать, макияж — подчёркивать естественную красоту, а поведение — соответствовать высоким моральным принципам.