Книга Госпожа преподаватель и Белый Феникс, страница 123 – Марика Полански

Я подняла руку — во всяком случае, мне представилось, что я её подняла, — но не смогла увидеть ладони, которую поднесла к самому носу. Тьма была такой непроницаемой, что невольно чудилось, будто я стала её частью. Словно в мире не осталось ничего: ни привычного мира, ни белой мглы, ни Феникса, который рассекал огромными крыльями молочный туман…

Какое-то время спустя, может, секунды, а, может, и целую вечность, послышались глухие голоса. Они были назойливы, и, хотя произносили чётко каждое слово, невозможно было разобрать то, о чём говорят. Волны озноба сотрясали тело, хотелось сжаться в комок и закрыть уши. Холод колол чёрными иглами, норовя залезть под кожу, а я не шевелилась, боясь, что неосторожное движение или порвёт кожу с мышцами, или переломает кости.

Однако голоса не утихали. Они становились громче, злее. И Тьме это не понравилось. Ей не понравилось то, что кто-то вторгся во владения, где она правила за тысячи, миллионы, а может, и миллиарды лет до появления первых живых существ.

— …Тебе чётко было сказало: глаз не спускать с Эжены!

Ответом послужило скомканное оправдание, в котором скользили обида и горечь. Но вот слов было не разобрать.

Меня окутало облако из ароматов лимонов и морозной мяты.

— Да тебя бы на недельку в Бездну за такое!

— Вот и отличненько! Хоть отдохну от дел насущных, — огрызнулся второй голос. Он казался смутно знакомым, но я не могла вспомнить, кому он принадлежал. — Руку уберите, ваша светлость…

Ваша светлость… Ваша светлость… К кому из моих знакомых так обращались? Ответ плавал где-то на поверхности, но я почему-то не могла его вспомнить. Хотя прекрасно понимала, что знаю ответ.

Ледяные пальцы коснулись солнечного сплетения и резким нажатием прошли сквозь кожу и кости. От неожиданности и боли я заорала, как не в себя и… открыла глаза.

Всё вертелось, как в цветастом калейдоскопе. Пальцы по-прежнему сводило судорогой от холода, а изо рта вырывались облачка пара. Я прикрыла глаза, пытаясь подавить накатившую волной тошноту.

— Какого черта… — подумалось мне, впрочем, на этом мысль оборвалась, и я, не сумев придумать продолжения, лишь тихо и в то же время гневно ещё раз повторила: — Какого черта…

Грубоватая ткань царапала кожу щеки, словно меня сгребли в охапку и прижали к себе. И снова окутало облако из ароматов морозной мяты и лимона. Вот только теперь сквозь эти запахи пробивались нотки аромата чистой кожи и ещё чего-то терпкого, острого, что никак не вязалось с запахом цитрусов.

— Теперь всё хорошо, Эжена, — услышала я низкий грудной голос, и, как мне показалось, он звучал несколько обрадованно, будто говорящий испытал невероятное облегчение. — Всё просто замечательно.

«Кому как», — подумала я, но вслух сказала:

— Мне холодно. Мне ужасно холодно.

Зашуршала ткань, — и вот меня уже бережно завернули в кокон из одеяла.

— Горячей воды добавь в ванну, — скомандовал кому-то всё тот же голос. Я всё гадала, кому он может принадлежать, но как назло не могла вспомнить. Хотя чётко осознавала, что этого человека я знаю, причём очень хорошо. — И чай подай горячий.

— У нищих… — начал было второй, но первый резко оборвал его:

— Поговори мне ещё!

Где-то вдалеке зашумела вода. Я с безразличием размышляла, засунут ли меня в воду в одежде и одеяле, и вообще, зачем нужно было заворачивать в одеяло, чтобы потом засунуть в ванну. Всё это представлялось несуразным каламбуром, в котором не было ни последовательности, ни логики. Не знаю почему, но мне вдруг от этого сделалось смешно. Я даже подхихикнула, но тело тут же пробила боль, будто тысячи мелких иголок вонзились в кожу, и я тихонько застонала.