Книга Монолог о школе, сексуальном самовоспитании и футболе, страница 66 – Аля Кружинина

– Мама…

Она молчала.

– Мама… Ну прости меня, пожалуйста, – я плакала все сильнее и не могла остановиться, – я не могу так больше… Я ничего не понимаю…

Она лежала спиной ко мне и молчала.

– Ну поговори со мной, пожалуйста. Ведь мы с ним и так не дружим давно. Просто нам по дороге…

Она продолжала не реагировать.

Я уже не сидела, а стояла на коленях рядом с ее кроватью, и слезы катились ручьями по щекам и капали на грудь. Я не могла больше выносить это отвержение – просто не было сил. Я была готова унижаться, извиняться, признаваться в том, в чем она хотела, чтобы я призналась, на все ради нее была готова – только бы прекратить эту пытку. Я не понимала, что происходит, а она не объясняла, и мне было страшно.

Я уже хотела поклясться, что никогда больше не подойду к Мишке, никогда! Но именно в тот момент поняла, что не смогу этого сделать. Не смогу поклясться, потому что это будет неправдой. Потому что не смогу внутри отказаться от него. Я зарыдала еще сильнее – уже из-за того, что очень скучала по Мишке. Я верила, что он все равно любит меня. Но теперь я совсем не смогу его вернуть, как раньше, потому что, даже если мы захотим снова быть вместе, нам будет нельзя. Потому что нам запретили.

Не знаю, как долго я сидела и плакала на полу рядом с ее кроватью, пока вдруг не услышала холодное:

– Аля, иди спать.

Это все, что она сказала той ночью. Ничего не объяснила, не сказала, любит ли меня. Я посидела еще минутку, слезы перестали литься из глаз. Я поняла, что дальше сидеть бесполезно. Ясности не наступило – даже не понятно было, простили меня или нет. Но зато я наконец-то сильно захотела спать. Я чуть не улеглась там же на ковре калачиком. Но все-таки встала, вернулась к себе в комнату, упала на кровать и прямо без подушки сразу уснула.

Мама меня простила. Я понимала, конечно, что слезами намыла себе прощение. Или наныла. И даже не особо сломалась, сделав это. Но все-таки след внутри остался. Мама меня простила, но смогу ли простить ее я? Я верила в здравомыслие родителей, верила, что им нужно доверять, и если они считают, что ты не прав, значит, ты скорее всего не прав, просто пока еще не можешь этого осознать. Но я стала замечать, что стена, которая возникла между нами, никуда не исчезла. Теперь я как будто смотрела на нее сквозь мутное, давно немытое окно. Нет, мне однозначно стало легче – ведь она снова стала разговаривать со мной. Но в то же время желание убегать из дома – в школу, в театр, куда угодно – не пропадало. Театр тогда оказался настоящим спасением от тяжелой атмосферы в родном доме. И стремление проживать чужие жизни возникало от нежелания жить своей, такой, какая она была. Даже когда в театре не было репетиций и подходящих ролей, вжившись в которые я могла бы утешиться, оставались монологи и стихотворения, которые я учила, потом хранила в памяти на черный день и проживала, когда чувствовала боль внутри. Эти чужие монологи были как обезболивающее лекарство, которое всегда при тебе. В любой трудный момент ты просто можешь превратиться в другого человека, сбежать от себя, заговорить его словами и переложить свое горе на его плечи. А еще это давало ощущение, что я не одинока в этом мире, раз кто-то так же уже страдал.