Книга Роза, что Изменила Графа: История Попаданки, страница 114 – Виктория Павлова

Благодаря мужественным показаниям Марго перед Советом, отца Каспиана и его приспешников ждало правосудие. Когда же мой собственный отец, багровея от ярости, пообещал «превратить этот проклятый совет в груду пепла», если они осмелятся не поверить ей, маховик закона, наконец, сдвинулся, под волну арестов попал и лорд Синклер, а вся его семья теперь была пож строгим старонним наблюдением,чму я была очень рада.

Кроме нас четверых — меня, Розе, Марго и Теодора — никто не знал, что Каспиан жив. Никто не знал, где он. Лишь изредка, как призрак, напоминающий о себе, он присылал письма. Конверты без обратного адреса, без подписи, но с моим именем, выведенным тем изысканным почерком, что я узнала бы среди тысяч. Свой побег он называл «паломничеством в поисках тишины». Он писал о том, как выглядит рассвет в чужих краях, о вкусе простой пищи, о тяжести труда, не обременённого магией. И всегда — о раскаянии, которое жгло его изнутри сильнее любого моего былого пламени. Я не могла ответить. Не было адреса. Не было имени. Только эти весточки, похожие на крики в пустоте.

Я злилась на него за эти письма, за эту пытку надеждой без возможности ответа, но читала каждое. И Марго, сидевшая сейчас с таким ледяным спокойствием, тоже читала их — я сама приносила их ей, веря, что она имеет на это право. Теодор же отгораживался от любых упоминаний о брате стеной молчания. Став главой Совета — во многом благодаря влиянию моего отца, увидевшего в нём ту самую «умеренную силу», в которой так нуждалось королевство, — он погрузился в работу с исступлением, граничащим с одержимостью. Дела было невпроворот. Но, глядя на него, я знала — он справится. Возможно, когда-нибудь он найдёт в себе силы не только править, но и простить. Или, по крайней мере, попытаться понять. Потому что, как бы он ни отнекивался, в потайном ящике его старинного письменного стола, рядом с государственными печатями, лежала тонкая пачка писем, аккуратно перевязанная чёрной шёлковой лентой. На конвертах, тем же безошибочно узнаваемым, безупречно каллиграфическим почерком, было выведено: «Теодору Лунарису». Молчаливое признание. Немой вопрос. Неслышный крик о мире, который они когда-то, очень давно, должны были делить.

— Но всё ... уже слишком поздно, — тихо произнёс Теодор, и в его голосе прозвучала усталость всего мира.

Он подошёл ко мне, его пальцы мягко обвили моё запястье.

— Всем спокойной ночи, — бросил он через плечо Марго и Розе, и пространство вокруг нас сжалось, пропуская сквозь себя.

Мгновение спустя мы стояли в нашей спальне. Свечи зажглись сами собой, отбрасывая тёплые блики на стены.

— Я, конечно, понимаю, что ты глава совета и сильно зазвездился, — я скрестила руки на груди, пытаясь сохранить строгое выражение лица, — но немедленно прекрати перемещать меня в спальню, когда тебе вздумается! Это унизительно.

— Ладно, не говори так, — его шепот обжег кожу, а пальцы, развязывающие шнуровку моего платья, дрожали от сдерживаемого нетерпения. Он даже не удостоил мой протест ответом, просто продолжил свое.

Я повернулась к нему, поймав его взгляд в полумраке спальни. Огонь в камине рисовал золотые блики в его зеленых глазах.

— А что мне говорить, господин Лунарис? — я сама удивилась тому, как низко и тихо звучит мой голос. Мой гнев таял с каждой секундой. — Что вы слишком старательны? Или что ваша настойчивость граничит с неприличием?