Книга Предзимье. Осень+зима, страница 56 – Татьяна Лаас

Метелица, уже одетый по-домашнему, спешно перезаправлял кровать свежим бельем:

— Прости, снова забыл. Теперь точно все новое. Не брезгуй.

Она прислонилась плечом к дверному косяку и улыбнулась:

— Да чтоб тебя, Гордей. Ты себя в морге помнишь?

Он рассмеялся. Было приятно снова видеть его человеческое лицо. Гордея нельзя было назвать красивым, но его лицо было мужественным и простым. Короткие светлые волосы, привычная щетина на лице, морщины на лбу — Гордей часто хмурился и приподнимал брови, и кожа это ему припомнила, заметно прибавляя лет. Но улыбка у него была сногсшибательная, просто он редко ею пользовался.

— Все, все, понял, осознал, проникся. Я тебе тут бутерброды сделал и яичницу сбацал. Ешь, а то от тебя скоро только кожа да кости и останутся.

— Хам ты!

— Я просто честный, скунсик. Все, меня снова нет. — Он оглядел спальню еще раз, от заправленной кровати до зашторенных окон, не нашел к чему придраться и вышел из спальни, чтобы не мешать Тае. На Таю, кстати, точнее на её голые ноги, он не бросил ни одного заинтересованного взгляда. Метелица пусть и был взбалмошным иногда, но никогда не переходил границ дружбы. Это в нем Тая и ценила.

Есть не хотелось, но это сейчас. Кто его знает, что будет ночью. Шариться в чужом доме ей не хотелось. Тая заставила себя поесть — Гордей же старался, — и легла в кровать. Она была не шибко широкой — кое-кто ночью не выспится. Она же привыкла засыпать в любом положении и в любом месте, даже если запахи неприятные, даже если свет мешает, даже если страшно. Рядом с Гордеем страшно не бывало. Ему она доверяла полностью. Даже Кошкину она не могла довериться до конца, но не Метелице.

Он пришел, когда она почти скользнула в сон. Тихо лег рядом, поверх одеяла, положил горячую руку на её лоб, и Тая провалилась в свои кошмары. Снова и снова ей снилось одно и тоже.

Поле. Стерня. Алым туманом расползающаяся по полю его кровь. Боль во всем теле. Высокое черное небо, с которого льется колыбельная. Дикое, звериное желание жить. И кто-то за спиной, кого не поймать.

Узкая щель между стеной и обвалившимся фундаментом. Боль от удара по спине. Слабость, мешающая двигаться. Колыбельная, заставляющая смыкаться веки. Лисьи лапы, роющие себе укрытие или… могилу.

Хвойный запах. Машина Зимовского. Его удивленный взгляд через слипающиеся от сна веки. Колыбельная, звучащая по радио.

И снова поле, голодная стерня, разрывающая плоть хлеще железа, и колыбельная…

Ванная. Яркий свет. Черная тень в зеркале. Опасная бритва в Таиной руке. Метелица не заставит её подойти к зеркалу и увидеть того, кто живет в нем.

И Гордей отступает. Сквозь полусон Тая слышит его затаенное дыхание. Он иногда ругается и сильнее прижимается своим лбом, горячим, кстати, к её голове в попытке лучше все рассмотреть. Голова уже тяжелая, кровь кипит в жилах, в ушах стоит постоянный звон, как предупреждение — утром будет еще хуже. Тая тонет в боли и погружается глубже в сон.

Снова Зимовский, машина. Ночь. Колыбельная.

Стерня, кружение на месте в попытке увидеть того, кто прячется за спиной, но Федоров тогда не смог, не могла и Тая, ограниченная возможностями сна.

Ванная. Боль в глазах от яркого света. Тая пытается податься к зеркалу и рассмотреть того, кто в нем прячется. Она знает, что там всего лишь отражение деда, но Гордей снова и снова заставляет её во сне всматриваться в глубину стекла, жалея, что уже давно не применяют серебряную амальгаму.