Книга Он, Она и Париж, страница 78 – Дмитрий Силлов

Но эта чернота в душе уже не кажется мне фатальной. В конце концов, если тебя предали любимые люди, есть и другие страны, где ты никогда больше не встретишь тех, кого навсегда вычеркнула из своей жизни. Сейчас мне страшно, очень страшно от разверзшейся передо мной бездны неопределенности, но я уже почти созрела чтобы шагнуть в нее очертя голову, как несколько минут назад была готова броситься под машину. Когда тебе больше нечего терять, кроме собственной жизни, которой уже не особенно дорожишь, страх перестает казаться непреодолимой преградой.

— Сейчас вам уже легче, правда? — спрашивает Жан.

Я киваю.

— Спасибо вам. Кажется, только что вы спасли меня от смерти.

— Когда-то это было моей профессией, — усмехается он. — А теперь я в основном спасаю людей от голода.

Я начинаю догадываться о чем это он.

— Это ваше кафе?

— Да, — отвечает он. — Как и примыкающее к нему здание с отелем, в котором я теперь и живу. Как говорится, накопил на свой домик в Париже. Помнится, раньше мечтал о том, чтобы был он у речки, да лес рядом… А получилось вот так.

В его голосе я слышу скрытую тоску. Похоже, не особенно он рад шестиэтажному «домику», владение которым девяносто девять процентов населения планеты могли бы считать эталоном сбывшегося счастья. Где-то я читала, что бывшие военные часто тяготятся мирной, спокойной жизнью, к которой не привыкли. Что ж, кажется, настало время отплатить моему случайному знакомому той же монетой и отвлечь его от грустных мыслей.

— Судя по вашему акценту, вы не местный?

— Как и вы, судя по вашему, — усмехается он. — Откуда вы?

Называю город, в который теперь уже точно никогда не вернусь.

Жан кивает.

— А мы еще оказывается и земляки. Я вырос в нем, но вряд ли когда-то вернусь туда. Попробовал однажды, но ничего хорошего из этого не вышло. Уходя надо уходить насовсем, не оглядываясь, бесповоротно.

Мне кажется, что он сейчас просто уговаривает себя. На самом деле ему очень хочется вернуться в свою прошлую жизнь, которую он однажды поменял столь решительно, но гордость и личный моральный кодекс, который он сам придумал для себя, не позволяют ему сделать этого. Я вижу, что для него это больная тема, и меняю ее — бередить старые раны еще больнее, чем страдать от полученных только что.

— А где вы так хорошо выучили язык?

— Служил во Французском легионе, — отвечает он. Судя по его лицу, эти воспоминания для него не столь неприятны, и я развиваю тему.

— Кем вы там были?

— Снайпером.

Я не ошиблась.

Ему наверняка приходилось убивать…

Что ж, в таком случае очень хорошо, что он сменил род деятельности. Люди не достойны того, чтобы их убивали — даже если вы от души желаете, чтобы они умерли. Я бы сейчас с удовольствием задушила Вик голыми руками, но понимаю, что смогу сделать это лишь в своем воображении. Между «хочу убить» и «смогу убить» огромная пропасть, построить мост через которую сможет далеко не каждый. И я рада, что этот человек однажды построив его, нашел в себе силы сломать эту ужасную переправу.

— Впрочем, что мы все обо мне да обо мне? — прерывает он мой допрос.

Понятно. Хоть Жан и старается выглядеть невозмутимым, но все-таки он очень не любит копаться в своем прошлом. И уж тем более не переносит, когда этим пытается заниматься кто-то другой. — Давайте поговорим о вас. Где вы остановились?