Книга Нарисую себе счастье, страница 3 – Марианна Красовская

Разумеется, с глиной работать я не умела, а вот рисунок на тарелки и чашки наносить смогла бы. Талант художественный у меня от матушки, только я с иголкой не справлялась, а кисть — инструмент мне по руке. И теперь по ночам я мечтала: как приду к Долохову, как покажу свои умения, так он меня сразу на работу возьмет и много денег даст. Я тут же отправлю Ильяна в город за лучшим целителем, матушка поправится, и заживем мы дальше привольно и сладко. Что будет дальше, я пока не знала, но уверена: справимся.

Мечтам моим сбыться не суждено было: когда я заявилась на завод, меня даже в ворота не хотели пускать. Женщин, говорят, не берем на работу, тем более молодых и красивых. Такие юные барышни должны дома сидеть за спиной у мужа, а не портить руки, глаза и спины среди мужиков. Упрямства мне не занимать, я скандалила и ругалась так, словно передо мной был не старичок-сторож, а тетка Марфа, могучей грудью защищавшая своих одиннадцать кошек. Добилась-таки своего: сторож, ворча и плюясь, сходил за управляющим. Управляющий сказал все то же самое, только у него была еще палка, и я не показалась ему красивой. Ударить меня он, конечно, не смог, я юркая. Но наговорил всякого от души, а душа у него широкая...

В общем, домой я возвращалась в слезах, планируя отомстить, только не придумала, как. А там все как обычно: мать, бледная и чахлая, едва стоящая на ногах. Братец, кое-как рубящий дрова. Полосатая кошка тетки Марфы, выложившая у нас на крыльце несколько придушенных мышей и терпеливо ожидавшая награды. Крапива под окнами и мелкие зеленые яблоки на старой яблоне.

Матушка кашляет, кошка мурлычет, брат прячет от меня забинтованный палец. И я утираю слезы и вру, что просто гуляла: думала ягод в лесочке набрать, да не нашла ничего, знать, слепая совсем. Осеклась, взглянув испуганно на мать, но та, кажется, меня и не слушала.

Ночью долго не могла от волнения уснуть, ворочалась. А едва глаза прикрыла, как зашлась в кашле мать. Некоторое время я прислушивалась, не проснулся ли брат. Не проснулся. И я, кряхтя как столетняя бабка, поднялась и прошлепала босыми ногами на кухню, не зажигая свеч, кинув в подкопченый чайник щепоть корня солодки, сушеные листья малины и липов цвет. Поставила на крошечную горелку, вскипятила лечебный отвар. Налила в большую щербатую чашку (тот самый долоховский фарфор, привезенный еще из города) и понесла матушке. Она уже и не кашляла - хрипела, держась за грудь. Я не на шутку перепугалась, увидев ее белое лицо и вытаращенные глаза. Подхватила за плечи, усадила, растерла грудь и ледяные руки. Напоила горячим.

Нет, так дальше жить нельзя. Сколько еще ночей она сможет пережить? Нужен целитель, да побыстрее. А значит — деньги, и немалые. Я гладила по поседевшим волосам заснувшую мать, кусала губы и хмурилась.

Не берете на работу женщин, господин Долохов?

Значит, возьмете мальчика. Детей на работу берут с четырнадцати. Братцу двенадцать, он уже ростом выше меня. Надену его одежду, косу под картуз спрячу. Рисовал бы он как я — я бы его пинками на завод погнала. Но он художественными талантами не блещет, поэтому будет за матушкой присматривать. А я — деньги зарабатывать.

Мужской костюм сидел на мне ровно так, как я и ожидала — отвратительно. Именно то, что нужно. Я собиралась врать, что мне пятнадцать — а как еще объяснить отсутствие хоть захудалых и редких, но усишек, и тонкий голос? Хотя и в пятнадцать парни бывали здоровенные как быки, один такой за мной пытался руки распускать, пока я не сказала, что с детишками не целуюсь. Как будто я с кем-то вообще целовалась...