Книга Тайна доктора Авроры, страница 9 – Александра Федулаева

И именно тогда я впервые попала в настоящую ветклинику. Была экскурсия. Я стояла, открыв рот, и не могла оторваться. Белые халаты, аппаратура, стерильность… и добрые руки врача, который ласково разговаривал с хромающим псом.

И я поняла — вот. Вот оно. Моё место.

Поступление было сложным. Конкурс в Московскую академию ветеринарной медицины был сумасшедшим, и мама всё ещё надеялась, что я стану «кем-то приличным» — филологом или, в крайнем случае юристом. Но я настояла. Я зубрила ночами биологию и химию. В одно прекрасное утро сбежала на день из дома, чтобы тайком подать документы, и… поступила. Это был, наверное, первый раз в жизни, когда я по-настоящему гордилась собой. Не потому что кто-то похвалил. А потому что я сама знала: я справилась.

Академия стала для меня вторым домом. Или, скорее, настоящим. Там неважно было, как ты выглядишь, во что одета или насколько ловко шутишь на переменке. Там важно было, как держишь скальпель, сколько знаешь о клинических признаках у кошек с панлейкопенией и насколько чётко можешь поставить внутривенный катетер. Я грызла гранит науки с таким упорством, что даже самые суровые преподаватели со временем начинали относиться ко мне с уважением.

Пятилетний марафон закончился дипломом с отличием и распределением в районную ветеринарную клинику на окраине города. Небольшая поликлиника, тесные кабинеты, очередь из бабушек с кошками в авоськах, запах йодоформа, линолеум с пузырями. Но я была счастлива. Я носилась между приёмами, ассистировала на операциях, выходила по ночам к тяжёлым животным, подбирала на улице щенят, сама же и лечила их.

Первые годы были похожи на нескончаемую гонку. Уставала до потери пульса, ела на ходу, спала в ординаторской. Но это было по-настоящему. Я чувствовала, что живу.

Потом пришли тяжёлые времена. Конец девяностых. Жизнь в стране встала с ног на голову. Люди экономили на всём — еде, лекарствах, отоплении. О животных вспоминали в последнюю очередь. Клиника пустела. Мы сами покупали бинты и шприцы за свой счёт, приходили на работу с термосами, чтобы не тратиться на столовку, грелись у старенького обогревателя, который гудел, как самолёт. Некоторые мои коллеги ушли — кто-то в частные клиники, кто-то совсем из профессии. Я осталась.

Страна трещала по швам. Людям было не до кошек и собак. Им самим нечего было есть. Хозяйки приходили, плача, умоляя: «Посмотрите, пожалуйста, собачку… Но денег нет, вообще нет…» И я смотрела. Лечила чем могла, покупала лекарства за свои. Когда бывало совсем плохо, ездила на рынок — менять то, что не жалко, на бинты и перевязочные материалы.

Зарплату нам выдавали то мукой, то банками консервов. В клинике стало пусто. Я сидела одна, иногда с дежурным щенком под ногами, и думала: может, зря? Может, надо было послушаться маму, быть кем-то «приличным»?

А потом приходили те, кто помнил. Те, кого я когда-то спасла. Они приносили хлеб, лекарства, просто тёплые слова. Это давало силы.

С личной жизнью как-то не сложилось. Был один. Мы познакомились случайно, он работал водителем, часто заезжал подбросить коробку со щенками, помочь перевезти собаку после аварии. Мы начали встречаться, а потом расписались. Всё было… тепло. Просто. По-домашнему. Он обещал, что подкопит денег, уедет на заработки, а потом вернётся, и заживём.