Книга Пшеничная вдова, страница 28 – Данила Скит, Сумеречная грёза

Старший брат, Касс, всегда называл ее трусихой и говорил, что испугать ее может даже весенняя гроза. Исбэль иногда казалось, что это действительно так, ведь она и вправду временами боялась грозы если та накатывала слишком громко.

– Это всего лишь тишина, всего лишь темнота, ты же уже взрослая, девочка моя, – говорила Исбэль голосом матери, представляя, что это ее слова срываются с ее губ. Наверняка, она бы сказала точно так же. Ласковая ладонь легла на взлохмаченные волосы и стало совсем тепло. Темнота посветлела, – Это всего лишь голод и всего лишь крысы. Страшнее всего одиночество, но теперь его нет. Враги тех, кто любит тебя, там, наверху – сталь и смерть, а это гораздо страшнее. Ты не имеешь права своим страхом убить их надежду, Исбэль. Не забывай об этом.

После того, как она замолкла, исчез и образ матери в темноте. Вперед потянулась рука, не встретив на пути своем ничего, кроме пустоты. Тьма обвила локоть, запястье, пальцы, лизнув кожу пропитанным солью бризом. Она могла бы грызть, кусать и раздирать кожу до крови, если бы в ней действительно жили монстры. Вот, из густоты мрака выпрыгнул зубастый медведь, разинув пасть, но тут же растаял, только ему понадобилось обрести плоть. Никогда не имевшие тел тени, с тысячью лиц – призраки, танцующие вокруг постели спящего, сливались со чревом тьмы. Они плясали и кружили, протягивая длинные невидимые пальцы, но не способны были даже на легкий поцелуй. Все они – клыкастые звери, неведомые гады и чудища жили только в глазах, только в зеркале ее страха. Если взгляд не занят небом, землей, хорошим или плохим, то он наполняется образами души, поняла Исбэль. Неужели в душе ее только призраки? Нет во тьме ничего, что могло бы убить. Зато в ней может быть улыбка матери и любовь людей, к которым она отвозила пшеницу. А крысы…

Послышался шорох. Когда крысы приблизились вплотную, Исбэль накинулась на них. В ту ночь она свернула шеи трем.

Площадь была абсолютно кругла и походила на солнце: с центра ее вился, словно раковина улитки, желтый прибрежный камень, плоский, сточенный умелыми каменщиками и временем. Улицы бежали к площади, словно лучи – их насчитывалось ровно пять. Громовая, Шести устриц, Дубовых стен, Лабиринт Ночи и Васильковая – все они стекались в центр города, где в будние дни размещались базарные лавки, а в праздничные собирался народ для зрелищ.

Внизу строился широкий деревянный помост с высокой увесистой перекладиной. Усердный палач проверял на крепость толстую веревку, дергая ее мускулистыми, сплошь покрытыми густым волосяным покровом руками. Город притих, предчувствуя неладное.

– Знаете, что самое отвратное? За несколько лун, что мы пребываем в этом городе, я уже три раза затачивал меч.

– Если ковыряться сталью в мраморе, это можно делать хоть каждый день, – улыбнулся Вердан Торелли, поравнявшись с Реборном, – Но в тот момент и я был готов засунуть клинок даже в драконий зад, – он похлопал себя по плотному животу, – Что-то не припоминаю я на своем веку, чтоб люд был настолько непослушным. Тут бы посмеяться, но эти головешки смотрят на меня с пик. Когда в прошлый раз я вспорол брюхо какому-то красильщику, на его лице сияла улыбка, клянусь. Его штаны были в коричневых пятнах, то ли наложил в них, то ли работает усердно… и морда красная, тоже в пятнах. Скалится и тычет в меня каким-то багром, ну, я его и того… Мне все мерещится, каждый из них скалится с пик этих… Хотя, может, и кожа просто слезает… Жара здесь быстро дает поплыть, да и вороны усердней кормятся. Вон та, например, очень уж смахивает на моего беглого кузена. Не он ли?