Книга Вдова на выданье, страница 20 – Даниэль Брэйн

— Благословит тебя Всемогущая и ниспошлет тебе силу великую, — тихо проговорила Парашка, трясущейся рукой потянувшись к горшочку, и я поняла, что несчастная старуха не ела уже черт знает сколько времени.

Я отвернулась, чтобы ее не смущать.

Давно ли я овдовела? Судя по моей одежде, с год минимум, или дела моего мужа паршиво пошли еще до того, как он приказал долго жить. Нижняя рубаха заштопана, кальсоны — или панталоны, не знаю, как верно назвать, — из тонкой ткани, похожей на батист, когда-то стоили целое состояние, но теперь их можно только выкинуть…

— Парашка?..

— Ась, матушка?

— А где… — я кашлянула, потому что до такой степени я вряд ли могла лишиться памяти. Но Парашка поняла меня с полуслова:

— А за кроватью глянь, барыня! Я давеча мыла, так поставила.

Что же, ночной горшок — не признак немощи, а напоминание о том, что я когда-то была богатой. Избитой, вряд ли счастливой и любимой, но богатой. И, раскорячившись на горшке, я вытянула ноги: есть ли следы побоев, старые, зажившие? Ноют ли раны, вздрагивает ли Липочка, если рядом с ней махнуть рукой?

Почему мой ребенок вздрагивает?

Я уже открыла рот, но промолчала. Я узнаю все не сегодня, так завтра, и, возможно, мне не понравится все, что мне станет известно. Оправляя свою поношенную одежонку, я перечисляла: комната, драгоценности, поверенный, документы, наследство. Все, что может изменить и непременно изменит мою жизнь.

И жизнь моих детей. Я посмотрела на узенькую кровать, на единственную комкастую подушку, на две самые бесценные головки. Малыши спали, Наталенька приоткрыла розовый крошечный ротик, длинные ресницы подрагивали во сне.

Мне было страшно ложиться рядом с ними. Тряслось все, словно дети были фарфоровыми. Я их мать и в то же время не мать, для меня новое и непривычное все, и бесконечно долго я буду учиться всему, что давно знала мягкотелая, забитая Липочка.

Если бы Парашка не подкралась, чтобы забрать горшок, я бы так и проторчала истуканом. Осторожно, будто опасаясь сломать кровать, я устроилась рядом с детьми, и сердце защемило от невыносимой, болезненной нежности. Я боялась дышать, улечься так, чтобы не свисать с проклятой кровати, застыла камнем, чтобы не потревожить детский сон.

— Барыня, ну чего оконечности-то свесила? — проворчала мне на ухо вернувшаяся Парашка. — Дай-ка укрою. Дай, сказала!

Она выдернула из-под меня хиленькую тряпочку, совершенно не переживая, что дети проснутся, а потом подпихнула меня к центру кровати и принялась подтыкать то, что она считала одеялом. Я грызла губы, чтобы не рявкнуть на нее, но Парашке и этого показалось мало. Пока я несуразно поджимала руки и ноги, Парашка дернула подушку, сунула ее мне под голову…

Я скрежетала зубами, но дети не проснулись. Ладно, старуха определенно знает, что делает.

Парашка зашаркала к сундуку, долго возилась — ах да, я заставила ее раскидать всю ее постель, — потом потушила лампу и легла. Я наконец отважилась обнять детей.

Мне казалось, я не усну, да и кто бы сомкнул глаза после всего пережитого, вот так и начинается депрессия иногда, но ко мне повернулась дочь, уткнулась в шею носиком, и я поплыла. Женечка тоже покрутился, нащупал во сне мой палец, вцепился в него и обнял сестренку. Глаза мои понемногу привыкали к темноте, а она здесь не абсолютна, где-то есть предательские щели или вентиляция, точно есть, если это бывший склад.