Книга Военный инженер Ермака. Книга 2, страница 63 – Михаил Воронцов

Хан сел, налил себе кумыса из серебряного кувшина.

— Начинай готовиться. Но сначала я хочу посмотреть, как это будет. Надо сделать рогатины, какие стояли возле Искера, и часть стены, похожей на городские стены. Мы подожжем их, как ты советуешь, и посмотрим, загорятся ли они.

— Будет сделано, повелитель.

— И ещё, Карачи. Если твой план провалится, если мы потеряем много людей… Будет очень плохо.

Мурза поклонился.

— Я понимаю, повелитель. Но верю — огонь, который дал казакам, теперь обернётся против них.

— Посмотрим, — Кучум отпил кумыса. — Приказывай делать стену, собирать смолу и хворост. Но делай это тихо.

— Мудрое решение, повелитель.

Карачи поднялся, снова поклонился и вышел из шатра. Кучум остался сидеть в одиночестве, глядя на пламя светильника. Огонь против огня… Что ж, почему бы не попробовать? Всё лучше, чем терять воинов под стенами, залезая по лестницам под град стрел и пуль.

* * *

Никто в Кашлыке не удивился, когда Даша перешла жить ко мне в избу. Такое впечатление, что все знали о наших встречах на реке, только молчали. Может, Прохор Лиходеев со своими людьми давно всё выследил, а может, просто в городе трудно что-то скрыть. Но никто ни слова не сказал, ни косого взгляда не бросил.

Даже Аграфена, когда Даша сказала ей, что больше не будет ночевать в «общежитии» лекарни, только вздохнула и произнесла:

— Давно пора было. Нечего молодым порознь жить.

Ермак, встретив нас как-то утром вместе, усмехнулся в бороду и сказал:

— Хорошее дело. Крепче будешь за городом стоять, когда есть за кого.

Вот и вся реакция. Будто так и должно было случиться.

…Как же хорошо, когда тебя кто-то встречает. Прихожу с работы — а в избе тепло, печь затоплена, на столе миска с кашей или щами. Даша готовила просто, но вкусно. После общей столовой, где вечно толкотня и шум, домашняя еда казалась царским пиром.

— Ешь, — говорила она, ставя передо мной деревянную миску. — Остынет же.

Я ел и смотрел, как она хлопочет по избе. Подметает пол берёзовым веником, поправляет лавки, раскладывает травы для сушек. В её движениях была какая-то особая плавность, будто она не ходила, а плыла. И эта картина — женщина в моём доме, тёплый свет лучины, запах хлеба — была так непривычна после месяцев одиночества.

Вечерами мы сидели у печи. Я рассказывал ей, как прошёл день, что удалось сделать в кузнице, какие новые самострелы получились. Она слушала внимательно, иногда задавала вопросы.

— А зачем болту такое оперение? — спросила она однажды, разглядывая стрелу.

— Чтобы летел ровно, не кувыркался в воздух.

Она провела пальцем по берёзовому древку.

— Красиво сделано. Даже жаль, что это для убийства. Столько раз приходилось вытаскивать стрелы из ран.

— Для защиты, — поправил я. — Чтобы нас не убили.

Она помолчала, потом тихо сказала:

— Знаю. Просто иногда думаю — неужели люди не могут жить без войны?

На это мне нечего было ответить. В моё время война тоже шла, только оружие было другим.

Засыпать вдвоём оказалось непривычно. После стольких лет одиночества — и в прошлой жизни, и здесь — странно было чувствовать рядом чужое тепло, чужое дыхание. Но странность эта была приятной. Даша спала тихо, почти неслышно, свернувшись под шкурами. Иногда во сне придвигалась ближе, и я обнимал её, чувствуя, как уходит напряжение дня.