Книга Военный инженер Ермака. Книга 4, страница 65 – Михаил Воронцов

Следов было много, но свежий снег уже почти их затёр: видно, прошло несколько дней. Отпечатки уходили в разные стороны.

— Уходим, — твёрдо сказал Черкас. — Не место это для христианской души.

Никто не возразил. Они поспешно отошли, не оглядываясь. Но и когда настил скрыли деревья, сладковато-тошный дух ещё тянулся следом, лип к одежде, забивался в ноздри.

Пройдя версту, Черкас выбрал ложбинку у корней огромной ели. Снега там намело меньше. Кондрат начал разгребать площадку, Микита принялся собирать хворост, вздрагивая от каждого треска.

— Что это было, сотник? — спросил он, когда огонь занялся. — Не остяки же и не вогулы. Те по-своему служат, но такое не творят.

— Не остяки, — согласился Черкас, протягивая к теплу ладони. — И не вогулы. Там — идолы, здесь — икона поругана, крест вывернут. Русская рука, да чёрное сердце.

— Может, беглые… от веры отрёкшиеся? — глухо сказал Кондрат, тяжело присаживаясь на брошенные ветки и развязывая котомку.

Черкас промолчал. Понять, кто устроил такое среди тайги, он не мог. И без того хватало бед — стрелы, засады, лютый мороз. Зачем ещё душу губить поклонением нечистому?

…Ночь упала резко, по-зимнему. Костёр трещал, выстреливая искрами; света хватало только на узкий круг. За ним начиналась непроглядная тьма.

— Слышишь? — прошептал Микита, вцепившись в рукоять сабли.

Где-то далеко протянулся странный звук — не вой и не крик. Черкас сухо сказал:

— Ветер в ветвях.

Но рука Кондрата тоже легла на пищаль. Звук повторился — ближе. Потом откликнулся с другой стороны. Казалось, лес ожил, наполнился голосами — стонущими, воющими. Не звери и не птицы. Иное.

— Молитву читай, — велел Черкас, и Микита зашептал «Отче наш», сбиваясь.

Кондрат подбросил дров, пламя взметнулось; на миг осветило стволы, и будто бы меж них мелькнули тени — то ли людские, то ли звериные, кривые. А может, показалось.

— Не глядите, — приказал Черкас, отворачиваясь к огню. — Страху волю не давайте.

Они сидели спинами к жару, слушали треск смолы, старались не внимать тому, что ползло из темноты. Время тянулось, как смола. Звуки то сходились, то расходились, кружили вокруг. Порой казалось — кто-то шепчет за плечом, но обернёшься — тьма.

К рассвету всё стихло так же внезапно, как началось. Лес снова стал обычным — холодным, заснеженным, но не враждебным. Черкас не спал. Он смотрел, как сереет восток, как первый свет выпихивает ночные страхи за край леса.

— Вставай, — тронул он Кондрата. — И ты, Микита. Пора.

Собрались быстро, затушили костёр, снова встали на лыжи. Никто не говорил о ночи, но шаг ускорился — будто что-то гнало прочь. К полудню лес поредел. Впереди обозначилась знакомая гора; за ней лежала долина Иртыша. Ещё день-два — и Кашлык.

— Сотник, — не выдержал Микита, — как думаешь, что это было? Те, что место поганое устроили… они тут ещё?

Черкас помедлил:

— Не знаю. В Кашлыке доложу. Разведку пошлют — проверят. Не дело, коли такая скверна рядом.

— А если найдут? — спросил Кондрат.

— Найдут — по атаманскому суду ответят, — жёстко сказал Черкас. — За поругание святынь и за кровь.

Они шли дальше. Проклятое место оставалось позади, но память о перевёрнутой иконе, выжженных знаках и ночных голосах не спешила тускнеть. Даже стены Кашлыка и тепло очага не скоро вытеснят эту тьму. Сибирь оказалась не только дикой землёй, которую берут саблей да пищалью; в её лесах жило нечто старое и злое, жившее тут задолго до людей — или, что страшнее, рождённое самими людьми.