Книга Прядильщица Снов, страница 308 – Тория Кардело

А потом начала рисовать.

Карандаш скользил по бумаге сам, словно рука помнила всё, что забыл разум. Аля не задумывалась, что рисует — просто позволила себе отпустить контроль, довериться интуиции, голосу внутри, который, казалось, знал гораздо больше, чем сознательная часть её.

И на бумаге начало рождаться море.

Не обычное море — загадочное, мистическое, озарённое серебристым сиянием полной луны. Волны, нарисованные лёгкими, прозрачными мазками, словно светились изнутри. Песок на берегу мерцал, усыпанный крошечными звёздами.

А потом появился он.

На самом краю берега — там, где волны лижут песок — стоял юноша. Стройный, высокий, с копной непослушных чёрных кудрей, горделиво развевающихся на ветру. Она не видела его лица — он стоял спиной к зрителю и глядел на море, — но почему-то знала, что у него голубые глаза. Голубые, как летнее небо, ясные и глубокие. И руки — она нарисовала их особенно тщательно — тонкие, с длинными пальцами пианиста, изящные и сильные одновременно.

Аля не знала, кто он. Никогда не встречала такого человека. И всё же… Образ казался до боли в сердце знакомым и близким. Словно он был частью её, потерянной и вновь обретённой.

Музыка Шопена лилась, наполняя комнату невыразимой нежностью и печалью. Аля рисовала, не замечая, как текут часы, как догорают свечи, как слёзы катятся по щекам. Не горькие, не отчаянные — просто… освобождающие. Слезы очищения, слезы тихой грусти и необъяснимой нежности к этому незнакомцу на берегу лунного моря, к музыке, к снегу за окном, к этому хрупкому, мерцающему моменту бытия. К себе — той, что прошла сквозь туман и научилась видеть красоту в акварельных бликах печали на стекле собственной души.

Завершив последний штрих, Аля отложила кисть и долго смотрела на созданную картину. Незнакомое море. Незнакомый юноша. И всё же…

На миг — всего на короткий, драгоценный миг — пустота внутри исчезла. Её заполнило что-то тёплое, живое, светящееся. Что-то похожее на воспоминание. Или на сон.

За окном продолжал падать снег, бесшумно, торжественно укрывая город белым покрывалом. Шопен играл, рассказывая невысказанную историю о потере и обретении, о любви и прощании. Свечи догорали, и их мягкий, золотистый свет, казалось, был единственной реальностью в этом зыбком мире между сном и явью.

А внутри неё рождалось понимание — хрупкое, неуловимое, почти эфемерное.

«Может быть, не все истории должны быть рассказаны до конца. Может быть, некоторые тайны должны остаться тайнами, некоторые двери — закрытыми. Может быть, есть миры, куда нам не суждено вернуться, и люди, которых мы не помним сознательно, но которые навсегда остаются частью нашей души.

И всё же они живут — в наших снах, в нашем искусстве, в той светлой меланхолии, которая иногда охватывает нас без видимой причины. В той необъяснимой тоске по местам, где мы никогда не были, и по людям, которых никогда не встречали.

Даже если часть тебя навсегда остаётся потерянной, можно научиться жить с этим. Через пустоту, боль, через нежность и память — можно снова стать собой

И иногда, чтобы двигаться дальше, достаточно просто смотреть в свою внутреннюю ночь и не бояться вслушиваться в её молчание».

Аля осторожно положила картину на подоконник, чтобы она высохла. Завтра она повесит её на стену над кроватью — туда, где было пустое место. Туда, где должно быть что-то важное.