Книга Хризолит и Бирюза, страница 242 – Мария Озера

В гостиную вошел другой мой мир.

Нивар.

Он почти рухнул передо мной на колени, будто перед иконой, испуганный, обескураженный, с лицом, в котором смешались тревога и неверие. После долгой ходьбы по морозу его ладони казались горячими — почти обжигающими. Я видела страх в его глазах; дрожь, проходившая по его телу, передавалась мне, будто он был не в силах отделить себя от моей боли. Его взгляд — полон ужаса и надежды одновременно — будто он сам не мог поверить, что я действительно здесь, живая.

Он сжал мои руки еще крепче, словно одно неверное движение — и я исчезну из этого мира. В его глазах было желание защитить меня от всего, что могло причинить зло, обернуть меня коконом своей силы. Я наклонилась к нему ближе, и наши дыхания смешались в воздухе — теплое, но пронизанное холодом зимнего вечера.

— Что случилось, Офелия? — его голос был усладой для моих ушей.

Я встретилась с его хризолитовым взглядом, пытаясь вложить в него всю ту нежность, что еще теплилась во мне, несмотря на боль. Но страх внезапно окутал меня, словно ледяной вихрь ворвался в комнату. В горле пересохло, слова застревали, но все, что я смогла выдохнуть — тонкий, почти неуловимый шепот:

— Кажется… меня хотят убить.

Нивар, сдерживая ярость, отдал приказ гвардейцам: немедленно приступить к поискам Идена Герца и задержать его. Лицо его в тот момент было таким, будто он стоял на пороге разгадки тайны, что терзала его долгие месяцы. В его глазах читалась решимость, почти холодная, как сталь на морозе. Я же, дрожа от воспоминаний, рассказала всё, что знала, чтобы облегчить поиски того проклятого здания, где скрывался этот человек.

Елена, сдержанно мягкая, словно ветерок в тёплом доме, организовала для меня горячую ванну, чтобы я могла согреться и прийти в себя. По распоряжению Нивара она подготовила мне комнату рядом со спальней графа — на случай внезапной беды, чтобы он мог быть рядом в один миг.

А гвардейцы, отправленные в галерею Идена, уже вскоре поняли: они опоздали. Герц успел скрыться, оставив их с пустыми руками и сердцами, полными разочарования. Его исчезновение было столь же стремительным и необъяснимым, как он сам — человек, способный раствориться в ночи, не дав никому коснуться своей души. Им оставалось лишь прочёсывать каждый зал, каждую натурную платформу галереи, и каждый их шаг звучал в этой тишине как эхо тревоги. В этом месте время казалось застывшим, а стены хранили чужие тайны, не желая выдавать их зазря.

Часть гвардейцев вернулась, когда я всё ещё сидела в воде. Узнала я об этом лишь тогда, когда Елена вошла с аккуратно сложенной стопкой сменных вещей и мягким полотенцем на руках. Она, как всегда, заботилась обо мне с той трогательной нежностью, которая никогда не казалась излишней. Даже предложила сама вымыть мне голову и потереть спину, но я отказалась. Она поняла меня без слов — в её взгляде было уважение к моему молчаливому желанию побыть одной, и она тихо удалилась, оставив меня наедине с моими мыслями.

Вся моя одежда висела на ширме, закрывающей меня от входной двери, на случай, если кому-то что-то потребуется мне сообщить. Я сидела в воде, подогнув ноги под себя, и подпирая ладонью подбородок, не замечая, как задумалась, смотря в одну точку.

— И зачем ему убивать меня? — прошептала я себе под нос, вновь и вновь прокручивая в памяти картину в мастерской. — Я не имею никакой ценности. То, что моя фамилия может быть хоть как-то связана с Хаасбрандтами, — всего лишь догадки и сплетни, основанные на слухах и сходстве. Моя мать… она просто была женщиной из Нижнего города, чья жизнь пошла наперекосяк в тот день, когда она осмелилась перейти дорогу жене Маркса. Вот и всё. Её сгубила не чужая жестокость, а собственная гордость.