Книга Виктория - значит Победа. Каждому по делам его, страница 96 – Салма Кальк

Племянник, барон Клион-сюр-Экс, стоял столбом и как будто вообще ничего не понимал. Что, им управляли опытные кукловоды? Кажется, так. Баронесса попыталась по своему обыкновению кричать, но её никто не стал слушать. Тело забрали, барона увели, баронессу выставили за порог вместе со слугами и сундуками.

— Господин граф, господин Валеран. Взгляните на яд, что это за за дрянь? И на отравленную свечу.

Оба только кивнули — возражений не нашлось.

И можно наконец пойти и узнать, как там Виктория.

Я проснулась, и сразу поняла, что — в родной своей постели. Нигде не в гостях, а у себя. Где нужно, мягко, где нужно, длинно, где нужно, прохладно. И что у нас тут было? И вообще было ли, или мне привиделось?

Честно сказать — ощущала я себя странно. Вообще я уже успела сродниться со своей здешней силой — почти за год-то, уж всяко время было. Теперь же мне отчего-то вспомнились самые первые дни после того, как я накормила Эдмонду жабами. Как будто внутри снова что-то гнездится и бродит, если закрыть глаза, так и голова слегка кружится.

Поэтому я чуть приоткрыла их, увидела, что свет мягкий, снаружи, очевидно, ночь, никаких свечей, только магические огни, и разные — золотистые и серебристые. И заодно вспомнила, как сама вытворила нечто странное не пойми какого цвета — и не обычное, и не некромантское. Ладно, сил мало, тратить не буду, закрою глаза.

Тихие голоса доносились откуда-то от дальней стены, и я с ходу не сообразила, что это за голоса. Не Мари с Жанной, кто-то другой. И вроде как их там много. Несколько. Ладно, если всё тихо, то и я пока шевелиться не буду. Не хочется, если честно.

Вдох, выдох — и я вспоминаю, что вообще было. Эдмонду и её претензии, свечу, от которой першило в горле, воду, в которой растворили яд. Что, я снова чуть не отдала концы? Не нужно превращать это в привычку, да?

А дальше воспоминания приходят и накрывают. Наш разговор с Викторьенн… в таким месте, куда не вдруг попадёшь, да и не нужно туда никому попадать, наверное. Её грустный рассказ о жизни — вот ведь, только пожалеть и поплакать, и ничего больше. Ладно я — мне много что довелось до болезни, и кое-что во время. А ей?

Я понимаю, что вопрос «за что» совершенно бессмысленный. Вспоминаю её слова — о том, что господин Валеран вернул бы её, да она сама не захотела. Устала? Не верила? Утратила надежду? Опасалась, что не справится? Уже не важно, наверное.

А дальше неожиданно пришли воспоминания… только это были вовсе не мои воспоминания, в смысле — не Вики Мирошниковой, прожившей год без трёх месяцев в теле Викторьенн де ла Шуэтт. И я смотрела и дивилась.

Вот Ор-Сен-Мишель и господин Антуан — молод и силён, он подхватывает на руки… меня? О нет, кроху Викторьенн. И несёт на улицу, показывать — какого пони он ей купил. Мельком вижу лицо дамы, одетой не как прислуга — суровое, с поджатыми губами. Наверное, это госпожа Аделин. Викторьенн привыкла к её суровости, а мне всё это видится совершенно ненормальным.

Монастырская школа — белые коридоры, спальня на десяток девочек, рядом Тереза — такая же маленькая, как я, то есть как Викторьенн. Смеётся совершенно так же, как сейчас, и плачет — тоже. Чаще смеётся.

Уроки у строгих наставниц, книги, стихи. Да, Тереза же говорила, что Викторьенн любила стихи. И читать чужие, и складывать свои. И у неё неплохо выходило… пока она оставалась в школе. Потому что жизнь её складывалась безоблачно, и самым большим горем оказывались плохие отметки, выговоры наставников — за то, что слишком много мечтает и не слушает урока, что зазевалась, что плохо застелила постель, что допустила помарку в письменной работе. Но это ж так, можно пережить. И улыбаться вместе с Терезой дальше.