Книга Черная овечка, страница 70 – Бринн Уивер, Алекса Харлоу

Мы стоим так довольно долго, и он не спрашивает, в порядке ли я. Я рада этому. Если бы он так сделал, то не правдиво. Зверьне чувствует вины за то, чего добивается. Он не сомневается в себе и не просит прощения. Я сказала ему, что взять, и он взял это без колебаний и извинений. И я не чувствую, что потеряла что-то в этот момент. Я чувствую прилив сил, отпустив свой контроль.

Не знаю, сколько времени проходит, пока я прижимаюсь к книжной полке, когда Каплан выскальзывает из моего лона, и я убираю ноги с его талии, чтобы встать, его рука все еще лежит на моей груди, как будто прося остаться. Он отходит и оглядывает свою сумку и пиджак, мою одежду и книги, разбросанные по полу. Его взгляд возвращается к пиджаку, и на его лице появляется странное выражение, которого я никогда не видела, как будто веселье, смирение и желание сливаются в какое-то опьяняющее тепло.

— Стой на месте, — говорит он и натягивает свои трусы и джинсы. Он поднимает твидовый пиджак с пола и многозначительно смотрит на меня, не отрывая взгляда от моих глаз, отрывая пеструю подкладку. Роняет шерстяную накидку и опускается передо мной на колени, комкая ткань в руке и начиная убирать сперму, собравшуюся у меня на бедрах.

— Одновременно заслуженный и ужасающий конец этому безобразию из ткани, — ворчу я, глядя сверху вниз на его макушку, в то время как он фыркает от смеха, вытирая сперму и возбуждение, стекающие по моим бедрам.

— Да будет тебе известно, я заплатил за этот пиджак целое состояние.

— Какая удручающая мысль, — говорю я, когда он поднимает мою ногу, кладя ее себе на бедро. Ткань в его руке мягко скользит по моему набухшему лону, свободной рукой он оттягивает мои стринги в сторону. — Мой дядя был бы рад заплатить тебе за то, чтобы ты забрал дедовску одежду из Сидар-Риджа.

Каплан смеется.

— Я серьезно. У них есть даже сумки из твида. Не то чтобы я поощряю твой ошибочный выбор одежды.

— Мой выбор одежды никогда раньше не называли ошибочным.

— Это потому, что все тебе лгали.

Каплан снова смеется. Звук льется из него легко, дыхание согревает мою кожу. Он целует меня в бедро. Его плечи поднимаются, когда он вдыхает и отстраняется, чтобы продолжить свои благоговейные поглаживания. Так жутко здесь, в тишине и темноте, окруженной запахом бумаги и чернил.

— Никто никогда раньше не делал этого для меня, — признаюсь я, пока он вытирает мне другую ногу.

— Не разрывал ради тебя любимый пиджак? Такое не часто встретишь.

— Нет. Заботился… обо мне. Вот так.

Каплан замирает и поднимает глаза. Я ищу эти жидкие омуты темно-карего тепла в его глазах. В них есть удивление, и, кажется, печаль. Трудно сказать при тусклом освещении. Я сглатываю и расправляю плечи. Моя кожа покрывается мурашками от остывающего пота и неожиданного пристального взгляда в его глазах.

— Не начинай думать, что ты нравишься мне больше, чем двадцать минут назад. Это не так, — говорю я.

— Ты уверена?

— Еще бы.

— Тогда ладно.

Я прищуриваюсь, глядя на него, и Каплан имеет наглость ухмыльнуться. Желание несколько раз ударить его по лицу тяжелым учебником нарастает, и я медленно высвобождаю ногу из его хватки. Я бросаю на него последний предупреждающий взгляд и отхожу, чтобы собрать свою одежду, натягивая ее, в то время как он набрасывает на плечи свой порванный пиджак и делает нерешительную попытку собрать разбросанные книги. Надев пальто, я поднимаю с пола нужную книгу и смотрю на Каплана, у которого между бровями пролегает тень настороженности.