Книга История Льва, страница 2 – Микита Франко

«Может, хрен с ними, с этими окнами?» – блаженно подумал Лёва.

Только когда Шева закашлялся он, опомнившись, мягко отстранился и пошёл по всем комнатам – распахивать рамы.

Два часа спустя, когда вернулись родители, когда мама кричала, что он уголовник, когда отец, в наказание, двенадцать раз («Двенадцать – это потому что тебе сейчас двенадцать») отстегал его по спине, Лёва думал: «Это того стоило». Те секунды, когда они сидели у комода, прижавшись друг к другу, стоили всего, что случилось после.

Так это и началось.

А продолжилось не очень хорошо.

Спустя два года, прислонившись плечом к стенке полуразрушенного флигеля, Лёва наблюдал, как Шева, с битой наперевес, несётся к нему через заросли пришкольного сада.

Поблизости уже не было никакой школы – когда-то была, вроде ещё до войны, а во время блокады в здание попала бомба. Его снесли, но флигель с полуподвальным помещением остался – его мигом забрала под свои нужды местная, как любила повторять Лёвина мама, шпана. Она ж не знала, что он тоже – «шпана».

Шева, добежав до Лёвы, свистяще задыхаясь затараторил:

- Быстрее, быстрее, пошли вниз!

Лёва пошёл, недовольно уточняя:

- Чё опять случилось?

- Мы сарай грабанули.

- Какой сарай? Где?

Они прокрутили ключом в массивном навесном замке и скрылись за дверью. Внутри пахло пылью, сыростью и почему-то типографской краской. Обернувшись, Лёва увидел на стене свеженький плакат с «Бивисом и Баттхедом» – наверное, Вальтер распечатал, он любил такое.

- Сарай Митрича, - продолжил Шева, отдышавшись. – А он заметил и начал солью стрелять.

- А где Кама и Грифель?

- Не знаю, они в другую сторону побежали, а я сразу к тебе, я же знал, что ты тут.

Прислонив биту к стене, Шева поднял с пола пластиковую бутылку с водой (Лёва мельком отметил, что она валяется там уже не одну неделю) и начал жадно пить из горла. У него стало совсем худое вытянутое лицо, впалые квадратные глазницы, а пальцы – тонкие и длинные, как у пианиста. Больше всего Лёве нравилось смотреть, как Шева запускает пальцами в отросшие спутанные космы, смахивая потемневшие пряди с лица. Иногда Лёва представлял, как проделывает это с его волосами самостоятельно – своей рукой. Думать об этом было приятно и странно.

Вот и сейчас, отбросив бутылку с водой, он повторил этот жест с волосами, и у Лёвы на секунду спёрло дыхание. Но эта очарованность быстро испарилась: сразу же, как Шева потянулся к верхней полке, прибитой возле двери – там лежал целлофановый пакет и тюбик клея.

- Может, не будешь сейчас? – с надеждой в голосе спросил Лёва.

- А когда? – развёл руками Шева. – Мне потом домой, мамка сказала вернуться до восьми.

Он, выдавив клей в мешок, приложился к нему ртом и несколько раз глубоко вдохнул. Лёва уже знал, что будет дальше: глаза закатываются, тело расслабляется, он, прислонившись к стене, сползает на пол. Иногда лежит совсем обездвиженный, как мёртвый, а иногда тело подёргивается от мелких судорог. Второй вариант Лёве нравился больше – так он хотя бы понимал, что Шева жив.

Лёва сел на пол и, аккуратно приподняв голову Шевы, подвинулся ближе, опуская её к себе на колени. Ему хотелось погладить волосы, провести кончиками пальцев по лицу, но он не решался – вдруг Шева откроет глаза и всё поймёт не так? Или наоборот – так.

И он не трогал его, только водил рукой над телом, совсем не касаясь. Если глянуть со стороны – шаманство какое-то. Лёве самому становилось смешно, но только такая близость была теперь доступна. Даже как тогда, в коридоре,обнять и прижать к груди не получалось – не подворачивалось момента.