Книга Пять жизней и одна смерть, страница 126 – Амалия Лик

Открываю глаза и вижу не свои шторы и не свои, а морщинистые руки.

«Какое сегодня число?»

Корячась и кривясь от неприятных ощущений, я поднимаюсь с кровати, беру трость и ковыляю в уборную прямо в пижаме. Проделав все необходимые процедуры, иду к соседу и стучу в дверь.

– Леопольд, ты уже встал?

– Заходи, – кряхтит он из-за стены.

Вхожу в комнату и закрываю за собой дверь.

– Ты чего? – встревоженно спрашивает он, оглядывая меня с головы до ног.

– Какое число?

– Что?

– Какое число? – говорю я громче.

– Ничего не слышу.

Я ковыляю ближе к нему и кричу в самое ухо:

– Число какое?

– А, обожди. – Он берет с тумбы какой-то предмет и надевает на ухо. – Что ты спрашивал?

– Ты издеваешься? Число сегодня какое? – почти кричу я.

– Ёся, не кричи так. Я же уже в аппарате, думал, послышалось. Число, следующее за двадцать третьим апреля.

– То есть двадцать четвертое апреля?

– Ну да. А что?

– Ничего. Послушай, а у меня были какие-то планы на двадцать восьмое?

Леопольд задорно смеется, встает и дружески похлопывает меня по плечу.

– Ёся, какие у нас тут могут быть планы?

– Ну, может, я куда-то собирался – в город или встретиться с кем?

– Это лучше у тебя спросить, куда это ты собрался двадцать восьмого числа. – И он хмыкает, словно услышал полнейший бред.

– Ладно, спасибо.

– Да не за что, заходи, если что. Можешь каждое утро спрашивать у меня, какой сегодня день.

Возвращаюсь в комнату. Леопольд заглядывает ко мне и интересуется, все ли в порядке, но я только хмуро отмахиваюсь от него. Хочу нагнуться к комоду, но не могу – суставы совсем заржавели. Надо позвать медсестру, пусть поможет.

Сажусь на кровать, беру в руки трубку стационарного телефона и вижу, как из-под подушки торчит корешок тетради. Аккуратно достаю, в ней заложена ручка.

«Именно так, под подушкой куда удобнее, мистер Олд. Вы просто супер. Люблю вас, честно!»

Прижимаю тетрадь к дряблой коже на груди, словно родную. Чувствую ее тепло и затертую гладкость. Провожу по ней рукой. Сегодня я буду жить вместе с ним. Ведь в ней его жизнь и его любовь, а может, и ответы на мои вопросы.

«…Наверное, вам кажется, что слишком подробно,а может, и слишком приторно-сладко я описываю свои чувства и воспоминания. Но я стар, очень стар. И пусть в чем-то они утрированно прекрасны, но мне хочется думать, что так оно и было. Я помню ту поездку именно так. Поэтому, если вы читаете мой дневник, сразу признаюсь, что не могу рассказывать отстраненно, быть просто наблюдателем, беспристрастно излагать события. Я хочу описать чувства – они важнее всего. Только их ты помнишь, лежа в кровати в комнатушке дома престарелых. Только они каждый день заставляют подниматься с постели и делать следующий шаг. Ради них я пишу это.

После проведенной с Астрид ночи я собрал свои вещи, переоделся и помчался на вокзал, вбежав в почти уезжающий поезд. Всю дорогу или дремал, или находился в каком-то вакууме. Я знал, что прошлого больше нет. Все изменилось. Я изменился. За эти три дня потерял все и нашел все, умноженное на бесконечность. Бессонная ночь давала о себе знать, но, как бы я ни хотел свалить свое состояние на этот факт, я не мог позволить себе эту ложь, принять за истину глупую фальшивую теорию.

Домой я добрался к вечеру. Поднялся на порог и застыл, уставившись на дверную ручку. Не мог заставить тело мне подчиняться, не мог заставить руки повернуть ее. Я не хотел переступать порог. Не знал, я просто не знал, что делать. Дверь распахнулась, и мне на руки с визгом запрыгнул мой сын, а у порога стояла Мари и улыбалась своей печальной, пронзительной улыбкой. Я прижал к себе сына, поцеловал в макушку, но, к моему разочарованию, не почувствовал и доли той любви и счастья, которые ощущал в присутствии Астрид. Посмотрел на розовые щеки, на светлые волосы и ясные глаза ребенка и ужаснулся. Я был холоден, как глыба льда в океане. Поставив его на пол, словно саквояж, натянуто улыбнулся и сказал, что папа слишком устал, после чего чмокнул в щеку Мари и пошел в ванную».