Книга Тихая пристань, страница 24 – Анна Рогачева

Петька знал наизусть план побега до мелочей. Он мог с закрытыми глазами показать, какая тропинка ведет к старой гонной дороге, где в лесу есть сухой валежник для костра, в каком овраге можно спрятаться от дождя. Он стал тенью Арины, ее руками и ногами, когда ее собственные еще были слабы.

Машенька, не понимая до конца всей опасности, тем не менее усвоила главное правило: «Когда мама говорит „в норку“ — нужно молча и быстро залезать под печь, в заранее подготовленную нишу, и не шевелиться». Девочка относилась к этому как к игре, но исполняла все беспрекословно.

Их жизнь была похожа на тонкую паутину, сотканную в ожидании бури. И буря пришла.

Иван вернулся под вечер, и с первого хлопка дверью стало ясно — на этот раз все иначе. Он не просто был пьян. Он был в той стадии ярости, когда человек уже не контролирует себя. Его глаза налились кровью, дыхание стало хриплым и прерывистым. От него пахло не просто перегаром, а чем-то диким и звериным.

— Где она⁈ — его рев потряс стены. — Где стерва⁈

Он шагнул к Арине, которая, побледнев, встала, заслоняя собой детей. Петька тут же оттащил Машеньку к печке, к их «норке».

— Я тут, Иван, — сказала Арина, и голос ее, к ее собственному удивлению, не дрогнул. Внутри все сжалось в ледяной ком, но разум работал с пронзительной ясностью. Уклоняться. Не дать ударить. Отвлечь.

— Ты… ты… — он не находил слов, сжимая и разжимая кулаки. — Бабы по деревне шляются… хлебом своим всех кормишь… а мне… мне что⁈

Он сделал резкий выпад, схватив ее за плечо. Пальцы впились в тело, и Арина стиснула зубы, чтобы не вскрикнуть от боли.

— Я тебе покажу, куда бабам ходить! — зарычал он, занося руку для удара.

И в этот миг Арина не отпрянула. Она посмотрела ему прямо в глаза и тихо, но четко сказала:

— Иван. А хлеб-то ты ел? Тот, хмельной? Теплый, из печи?

Его рука замерла в воздухе. Слова,простые и бытовые, как удар камня, попали в цель. В его затуманенном сознании всплыл образ того самого, невероятно вкусного хлеба. Воспоминание о сытости, о тепле, о чем-то хорошем, что было в этом доме и было связано с ней.

— Я… — он попытался снова собрать ярость, но она начала рассеиваться, как дым.

— Какой хлеб… я…

— На столе лежит, — не отводя взгляда, продолжила Арина. — Горбушку оставила. Самую хрустящую. И квас у меня для тебя стоит, на изюме. Освежиться.

Он стоял, тяжело дыша, его разъяренное лицо искажала гримаса борьбы. Зверь в нем требовал крови, но тело и память просили хлеба и покоя.

— Квас? — хрипло переспросил он.

— На изюме, — повторила Арина. — Бери, пей. А потом поешь. Устал, поди.

Ее спокойный, почти материнский тон подействовал на него сильнее, чем крик или сопротивление. Он опустил руку, отшатнулся от нее и, пошатываясь, подошел к столу. Он схватил горбушку, отломил кусок и судорожно запил квасом. Потом сел на лавку, уставившись в стену, и продолжал жевать, словно в этом действии был какой-то спасительный ритуал.

Арина, не спуская с него глаз, медленно отступила к печке, где дрожали дети. Она знала, что это лишь передышка. Его ярость не ушла, она была придавлена, как тлеющий уголь под слоем пепла. Одного неверного слова, одного резкого движения было бы достаточно, чтобы пламя вспыхнуло с новой силой.

Он доел хлеб, допил квас и, не говоря ни слова, повалился на свою лавку лицом к стене. Вскоре его дыхание стало тяжелым и ровным — пьяный сон сморил его.