Книга Тихая пристань, страница 73 – Анна Рогачева

Лошадка была живой. В ее наклоненной голове и в стежках, обозначавших гриву, была та самая «серьезность», которую он когда-то находил в лоскутах. Дар. Настоящий.

— Получилось, — тихо сказала Арина. — Приходи завтра. Начнем с простого шва. Но условие: никому ни слова. Пока.

Гришка просиял, кивнул так, что казалось, голова отвалится, и исчез в темноте.

— Вот тебе и помощник, — усмехнулся Петька, но без злобы. Скорее, с облегчением: он не один теперь нёс груз мужских обязанностей.

Так, день за днем, их жизнь наполнялась не вещами, а смыслами. Каждая новая полка, каждая банка с соленьями, каждый выученный Гришкой стежок были кирпичиками в стене их нового мира. Мира, который они строили сами. И Арина, глядя, как Машенька заботливо кормит курицу-наседку, как Петька с важным видом проверяет, хорошо ли держит дверной крюк, чувствовала, как внутри нее тает последний, самый глубокий слой льда. Тот, что сковал ее сердце в ту первую, ужасную ночь в теле Арины.

Она выходила на крыльцо, смотрела на свой дом, из трубы которого уже шел ровный, жирный дым, на огород, где темнели первые грядки, на лес на горизонте, который больше не пугал. И думала: «Вот оно. Вот та самая „долгая и честно проделанная работа в поле“, после которой наступает тихая, ясная усталость. Только поле это — вся моя жизнь. И урожай — они».

Это было счастье. Не яркое, не оглушительное. Тихое, как шелест сухих трав под окном. Твердое, как березовая столешница их стола. И бесконечно драгоценное, как первая, собственная, не украденная горсть малины в ладони улыбающейся дочери. Они заслужили эту передышку.И Арина молилась Богу, чтобы она длилась. Хотя бы до первого снега.

Осень в тот год стояла необычно долгая и тихая, словно сама природа, устав от летних бурь, решила дать миру передышку. Воздух был прозрачным и звонким, как тонкое стекло, а по утрам серебристый иней покрывал пожухлую траву и крышу их дома, сверкая под низким солнцем алмазной пылью.

Именно в такое хрустальное утро к Арине пришла Василиса, но не с пустой болтовней, а с охапкой шерсти. Но не простой, овечьей, а тонкой, воздушной, цвета спелого овса, с едва уловимым серебристым отливом.

— На, — сказала она, кладя пушистый тюк на берестяной стол. — От козочек моих, помесь ангора. Руно нынешнее, осеннее, самое нежное. Держу про запас, для особого случая. А тут думаю — кому, как не тебе? Руки-то у тебя, Арин, золотые не только для шитья.

Арина осторожно погрузила пальцы в шерсть. Она была невероятно мягкой, пушистой, живой. Такой шерсть бывает только у животных, которых любят и холят.

— Что же из нее, Василиса? Носки связать? Варежки?

— Да что ты, голубка! — рассмеялась соседка. — Из такой тонкости — платок. Настоящий, пуховый, чтобы как паутинка. Слышала я, есть на Урале такие мастерицы, оренбургские, платки вяжут — в гусиное яйцо через обручальное кольцо пролезают. Попробуй. Для души. А то все у тебя работа да работа.

Мысль зажглась в Арине, как та самая искра в печи. Она вспомнила бабушкины рассказы о тончайших платках, о терпении, которого хватает на тысячи петель. Ее руки заскучали по тонкой, медитативной работе, где важен не столько узор, сколько сам ритм, пение спиц, рождение невесомой ткани.

Она принялась за дело без спешки, как за священнодействие. Сначала — долгая, почти любовная подготовка шерсти: вычесывание гребнем до состояния облака, скручивание в тонкую, ровную нить на самопрялке, которую одолжила у древней слепой Феклы. Прялка пела свою монотонную, убаюкивающую песню, а в голове у Арины рождался узор. Не сложный, не вычурный. Простая сетка, пчелиные соты, символ дома, улья, крепкой, ячеистой жизни. И по краю — елочка, знак роста, вечной зелени, надежды.