Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы»
— Вот заслужи свои кресты, тогда и показывай… Чего ты ко мне липнешь-то? Мышецкий раскрыл портсигар и протянул его инвалиду: — Берите, отец… Как вы живете здесь? Мягко ли спится? Вот я смотрю — костыли у вас уж больно старые. Проволочкой-то вы их сами перевязали? — Будут костыльки новые, будут, — не унимался Сютаев. Старик вдруг махнул на него: — Отойди ты от меня… гнида! В кои веки человек зашел поговорить со мною. Двадцать три года сиротствую здесь и впервой слово людское услышал… Закончив осмотр «призреваемых по ведомству императрицы Марии Федоровны», князь Мышецкий, почти уже от самого крыльца, вдруг резко повернул обратно — на кухню. — Стоп! — схитрил он. — А ну-ка, пройдем… Следом за ним вприпрыжку бежал Сютаев: — Ваше сиятельство, ваше… позволю заметить… Животом, не совсем вежливо, он пытался оттереть князя от дверей, откуда парило разварным духом пшенной каши. — Кухонька, — убеждал он, — так себе. А вот здесь, ваше сиятельство, прошу покорнейше… Музей у нас! Ничто выдающееся не пропало… Ложки резные, иконки, крестики… Но Мышецкий уже распахнул дверь и шагнул на кухню. Возле громадной печи, в которую были вмазаны котлы, возился повар с дерюжинкой на поясе. Сергей Яковлевич успел заметить, что повар растерян, но тут подскочил Сютаев: — А ты — мешай, мешай кашу-то… Ведь густа небось и подгореть может! — Ой, не провернуть… — крякнул повар. «Что они, — подумал Мышецкий, — за дурака меня, что ли, принимают?..» — А что у вас здесь варится? Сергей Яковлевич подошел к другому котлу и с грохотом отворил дощатую крышку. В пустом котле, свернувшись клубком, сидел на поджаренных пятках какой-то благородный старец. Сидел он там, и — ни гу-гу! — Это и есть ваш Митрофан? — сказал Мышецкий. Сютаев открыл рот, даже язык выпал. Со лба повара скатилась в кашу капля пота. Мышецкий снял пенсне и отчетливо произнес: — Сезам, отворись! Старик пробкой выскочил из котла и кинулся бежать, роняя из-под зипуна тяжелые свертки. Но его все-таки поймали и вернули обратно (вместе с куском сала фунтов на пять, головой сахара и чулочком с сечкой). — Кто вы, сударь? — спросил Сергей Яковлевич помягче. Старик взмолился: — Отпустите с миром… На што я вам? — Эй, — распорядился Мышецкий, — зовите сюда полицейского чиновника… Он сидит в моей коляске! Старик бухнулся в ноги, сложил перед Сютаевым ладони: — Сынок, скажи… Мышецкий уставился на Сютаева: — О чем он просит вас? — Вот крест святой — не знаю… — Кто вы? — спросил Сергей Яковлевич. — Да я ж отец его… отец родной! Сютаев замахал руками, подмигивая рыбьим глазом: — Что вы, папаша, говорите такое? Какой же отец вы мне? — Это правда? — спросил Мышецкий. — Да у меня и отца нет, — возмутился Сютаев. Старик, не вставая с колен, заплакал: — Да я же вскормил тебя, вспоил. В люди вывел… — Ваш отец? — строго спросил Мышецкий. Сютаев пожал плечами. — Впервые вижу, — сказал он. — Признай! — вопил старик. — Не позорь меня… Господин хороший, — хватал он Мышецкого за полы одежды, — смилуйтесь! Ну, семья… ну, сахарок! Ну, сальца шматочек… — Вывести его надоть, — засуетился Сютаев. — Где же Митрофан?.. Эй, зовите Митрофана! — Да оставьте вы своего Митрофана в покое! — взбеленился Сергей Яковлевич. Теперь он вцепился взглядом в повара: — Ну, говори! — Да уж что греха таить… Точно, ихний папашка! Теперь и Сютаев бухнулся в нога: — Ваше сиятельство, не погубите. Христом-богом прошу. Два годочка осталось до пенсии… пять дочек на выданье. Кормилец вы наш! Сорок два года служу-у-у… Старик (отец его) поднялся. — А-а, шукин шын, — прошипел он злорадно. — Зажгло тебе! То-то! Господин хороший, плюйте в рожу ему… Доставьте мне удовольствие: плюйте, я один буду в ответе! Мышецкий поднял ногу и с силой погрузил каблук в дряблое, как тесто, лицо Сютаева. Потом, испытывая почти блаженство, он стучал и стучал каблуком в эту отвратительную мякоть чужого лица, пока на нем совсем не потухли бесстыжие воровские глаза. — Сорок два года, — сказал, задыхаясь. — Ну и хватит с тебя. Сегодня же — по «третьему пункту». Без прошения! И — вышел, так что разлетелись полы крылатки. «Семья… пять дочерей на выданье», — машинально пожалел он, но того ветерана на костылях, обвешанного крестами, ему было жаль во сто крат больше… Не оглядываясь, пригнув голову, он шагал к лошадям. 5 Губернская больница поразила его видом величественного здания — роскошный полупортик, колоннада с капителями, широкая мраморная лестница. На фронтоне, обсиженная голубями, была вылеплена латинская формула: «БОГАМИ СМЕРТИ ВХОД ВОСПРЕЩЕН» В гипсовых барельефах чеканно выступали почтенные профили — от курчавого Гиппократа до лысенького Пирогова. Не хватало только сказочных герольдов, которые выйдут сейчас из дверей и, вскинув горны, торжественно протрубят о полном исцелении уренских обывателей. — Даже не верится, — признался Мышецкий. Однако с парадного подъезда Сергея Яковлевича — увы — не пропустили. Оказывается, двери были заколочены и приперты для вящей внушительности еще ломом. Какой-то служитель, неслышно разевая рот, долго объяснял князю дорогу. Но и во флигелях двери были забиты досками — крест-накрест. Пришлось обогнуть всю больницу. Среди помойных отбросов, телег с больными мужиками, поленниц дров князь едва отыскал лазейку. — Что же вы закрыли парадный ход? — спросил недовольно. — А на што? — рассудил сторож. — Оно же и больным здесь больше нравится. Потому как с параду они не привыкшие — и пужаются!.. Изнанка больницы не имела ничего общего с ее фасадом (так и С.-Петербург, во всю красу и мощь развернутый перед Европой, отличался от своего испода — Уренской губернии). Сергея Яковлевича ошеломили битком набитые палаты, в гулких коридорах болящие лежали на полу, в проходах, на примитивных топчанах. А одна старуха, свернувшись в калачик, лежала даже на круглом «пятачке» стола. Вот к ней-то и направил свои стопы князь Мышецкий: — Чем болеешь, старая? — А лист у меня, родимый, лист завелся… Одного, кашись, вышибли, а второй, бают, сам должон выйтить! Вот и жду… С самого вербного воскресения листа жду, мил человек. |