Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы»
— Ваше благородье, нас кагды? Эвон, поистрепались… Детишек хороним, деньжата усе исхарчили… Помираем! Мышецкий прошел через них — глухо и слепо, выдрав полы своего пальто из грязных армяков и чуек. А на пристани творилось что-то невообразимое. Лохматая, трясущая своими пожитками, яростная толпа ломила по сходням на баржи. Под напором тел хрустели поручни, рискованно прогибались над водой доски сходен, орали поднятые над толпой младенцы. — Андрюха-а, — взлетел чей-то вопль, — не выдавай! — Не пущають… — Кто не пущает? — Флотский держит… — Ванька, где ты? Ванюша! — Господи, спаси нас, царица небесная… Мышецкий остолбенело наблюдал эту картину издали. Люди, ослепленные стародавней мечтой, готовы были проломить каменные стены. Где-то за лесами, за горами, в дымке золотых надежд, лежала счастливая землица: мужик получит там целых пятнадцать десятин, три года не будет страдать от налогов, оттуда его не возьмут в солдаты, там нет станового и помещика… — Ломи! — кричали читинские. — Гуртом, родимые… И толпа наседала, медленно заполняя собой трюмы баржи; старухи тянули внуков, болтались головенки детишек; расправив груди, перли вперед раскрасневшиеся мужики и парни. И — как сверкающее знамя будущего уюта и благополучия — проплывал над головами чей-то ярко начищенный самовар. Сергей Яковлевич с трудом перебрался на палубу. Полупьяный матрос, щелкая на счетах, пропускал мимо себя переселенцев. Люди, как мешки, сваливались в черную утробу баржи, а матрос — знай себе — звонко отбивал на костяшках: — Двести пятнадцатый… двести шашнадцатый… Эй, баба! Не напирай, а то сейчас в воде заиграешь! Два студента-медика, стоя у входа на трап, хватали детей. Один привычно задирал голову ребенка, жестко стискивал ему челюсти. От боли ребенок раскрывал рот, и тогда второй студент лез ему в горло деревянной дранкой. — К свету! — орали медики. — Шире, шире… Ребенка, если он оказывался здоров, тут же отбрасывали в сторону трюма, и тут же хватали за голову другого: — Шире, шире… Так, следующего! Но иногда, расцарапав дранкой горло, кричали: — Эй, чья девчонка? Твоя? Сходи обратно — скарлатина! Следующего… шире, шире! Мужицкое барахло летело обратно на берег. Толпа сминала под ногами ватрушки, купленные на последние гроши, хрустела позолота иконки, взятой в дорогу. И тогда костлявая баба, уже близкая к безумию, впивалась когтями в голову девочки, выла истошно: — Проклятая! И на што ж эта мука такая? У сех дети как дети, а ты… Куды же нам теперича-то?… Кака така скарлатина? Пошто у других — эвон — нетути?.. Ы-ы-ы… ы-ы-ы! Хозяин семейства (под ударами матросских кулаков) остервенело пробивался к Мышецкому, бухнулся перед ним враскорячку, смотрел снизу — так, что разрывалось сердце от жалости: — Ваш-скородь! Смилуйтесь… Мы же читинские! От самого Курску путь держим… Не сумлевайтесь: я девку-то уж подправлю… Или уж так и пропадать нам? — Не могу, братец, — отстранялся Мышецкий. — Что поделаешь? Я же не врач. А если помрет в дороге? — И пущай сдохнет, — сатанел от горя мужик. — Я ее, хворобу, здеся и придушу… Только пустите… Податься-то боле нам некуда! Погиба-а-ем… Подходили матросы, брали мужика за шиворот и, ни слова не говоря, выкидывали его на пристань. И подбирал мужик свое помятое барахлишко, мрачно матерился и плакал… Но вот матрос отбил последнюю костяшку и заорал, выпучивая глаза, словно баржа тонула под ним: — Закрой трюмы! Дале местов нету… Другие — жди! Силком вышибли из-под ног людей сходни и сразу отплыли на середину реки. Только из трюмной ямы еще долго надрывался чей-то пронзительный голос: — Ванька! Где ты, родимый?.. Ванюша! А на берегу с мешком на плечах метался мужик: — Здеся! Куды-т, твою мать… Стой, холява! Это што же выходит? Меня-то, главного, и не взяли… Дуняшка, здеся я, здеся… Останови машину! И смех и горе. Сергей Яковлевич велел подобрать мужика на баржу, а сам съехал на берег. Вернулся он в контору потрясенный и взмокший от пота. Увиденное превзошло все его ожидания. Он так и сказал об этом: — Ну-с, Иван Степанович, за подобное можно вешать! Тут же оказался и Ениколопов, который не отказал себе в удовольствии съязвить. — Кого прикажете повесить первым? — спросил он. — Этого я не знаю, но люди… — Панургово стадо! — снова клином вошел в разговор Ениколопов. — Разве же это люди?.. К осени это стадо двинется обратно, уже побывав на тех местах, к которым оно сейчас так стремится! Кобзев смотрел на реку, невкусно жевал бутерброд и не вмешивался в разговор. Сергей Яковлевич дольше обычного протирал стеклышки пенсне. Следовало бы ответить этому зарвавшемуся эсеру похлеще, но он решил сдержать себя: — Знаете, господин Ениколопов, иногда я удивляюсь вам… Мои взгляды на русский народ, хотя и не осмеливаюсь я причислять себя к революционерам, все-таки выше и чище ваших. И вы не должны позволять себе сравнивать этих несчастных с панурговым стадом! Ответ Ениколопова прозвучал несколько неожиданно. — А я, — сказал он спокойно, — совсем не считаю, что нашему народу нужна революция. Дайте ему только набить брюхо кашей, и он будет доволен любой властью! Мышецкий пожал плечами: — Тем более непонятно. С такими-то взглядами… Как же вас угораздило попасть в мою губернию на правах ссыльного и поднадзорного? — Революция нужна только для остро мыслящих, — огрызнулся Ениколопов. — Только эта категория людей способна оценить в полной мере сладостное состояние внутреннего раскрепощения… Сергей Яковлевич, наконец-то, кончил протирать пенсне: — Тогда, простите, зачем же устраивать эту кутерьму? Для кучки мыслящих? А куда же — мужик? — А мужику, — весело ответил Ениколопов, — мы насильно впрыснем в задницу прививку свободолюбия и демократии! Мы, социалисты-революционеры, знаем секрет одной вакцины… Кобзев завернул в газету остатки недоеденного бутерброда. — И держите в тайне? — вдруг усмехнулся он. — Нет, — резко повернулся к нему Ениколопов. — Почему же в тайне? «Земля и воля» — вот магические слова, способные перевернуть Россию… Сергей Яковлевич не спеша натянул перчатки. Отогнутым за плечо большим пальцем он указал на реку, где качалась, вправленная в синеву, баржа с переселенцами. — Вот эти люди, — произнес он, — знают лучше вас, чего они хотят… И я, господин Ениколопов, отказываю вам в своем уважении! |