Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы»
Атрыганьев постучал вилкой по бокалу, призывая внимать ему. — Дамы и господа! — сказал предводитель. — В лице нашего губернского начальства мы имеем два возраста государственных мужей — старого и молодого… Нет слов, чтобы выразить благодарность нашему дорогому Симону Геракловичу за его многолетние труды на благо и процветание нашей губернии! Великий монарх, оценив его службу, вскоре с высоты престола призовет его к новым высоким доблестям… — В сенат, господа, в сенат! — уточнил Влахопулов, придвигая к себе бочонок с икоркой. Атрыганьев широко размахнулся бокалом: — Но мы не забудем нашего доброго Симона Геракловича! И пусть одна из улиц нашего города отныне станет называться улицей сенатора Влахопулова… Уррр-а! Восторженный гул прошел над розовыми балыками, на бочатами с разносолами. Из богатых рам завистливо взирали на закуски усопшие властители Уренска, хорошо знавшие во времена оные вкус в еде и питии. Поднялся губернский архитектор Ползищев и развер1гул бумажку с заготовленной речью. — «Посмотрите на эти лики, дамы и господа! — прочитал он (и все невольно посмотрели один на другого). — Вот они, великие предшественники, неустанными трудами воздвигавшие в поте лица своего благополучие уренского дворянства… Вот они, ближние нам по времени начальники и благодетели! Среди таковых мы уже можем лицезреть изображение нашего дорогого Симона Геракловича!» Не довольствуясь портретом, все посмотрели и на живого губернатора, зачерпнувшего как раз грибков на свою тарелку. — Да будет вам, — заскромничал Влахопулов. — Неужто не надоел вам еще?.. — Приготовьтесь, — шепнула Аннинская Мышецкому, — сейчас и вас показывать станут. — Что поделаешь, без працы не бенды кололацы! — «Не в укор Симону Геракловичу, — продолжал губернский архитектор, — все же надо признать, что наш молодой вице-губернатор многое сделал за этот короткий срок. Вспомните, господа, хотя бы устройство мостовых!» В конце стола кто-то глухо простонал, как от боли. — «Но почему мы не видим здесь его достойного изображения? — воскликнул уренский Палладио и снова уткнулся в бумажку: — Да, почему? — вопросил он с пафосом. — Почему великие мастера кисти, хотя бы Репин или Бодаревский, до сих пор не отобразили его на туго натянутом холсте, этом благородном материале? И здесь, в присутствии лучшей части уренского дворянства, мы заверяем вас, дамы и господа, что портрет князя Мышецкого вскоре украсит стены благородного собрания!» — Браво, князь, браво! — захлопали дамы. Мышецкий, стыдясь смотреть на Додо, кратко ответил: — Благодарю вас, уважаемые дамы и господа! Пью за ваше и особо за здоровье почтеннейшего Симона Геракловича… Влахопулов оставил свои грибки и широко размахнулся для отеческого поцелуя. Чиколини дал знак на хоры — и музыка исполнила туш. Облобызав своего преемника, Влахопулов строго заметил собранию: — Вы его тут не обижайте… без меня! Я прослежу мне из сената далеко видать будет. На это предупреждение дворяне бодро откликнулись звоном ножей и вилок. Захлопали, выскакивая, пробки. Появились первые пьяненькие и глупенькие. Конкордия Ивановна еще больше похорошела от вина. Додо пила наравне с Атрыганьевым, быстро мрачнея под хмелем, и Мышецкий, уловив момент, шепнул ей: — Остановись, Додушка… Монахтина вскоре вышла из банкетной в зал, поискала кого-то глазами и смело направилась к Иконникову. Крепко стукнула его по плечу собранным веером: — Мой друг, ты кое-что нашел, а я кое-что потеряла. — Объясни, милая. — Что ж, пожалуй!.. Осмотрись вокруг — и запомни глаза женщины, которая смотрит на тебя влюбленно. Геннадий Лукич поднялся и оглядел зал. Алиса Готлибовна стояла за столом лотереи, среди букетов и фарфоровых китайцев, и Геннадий Лукич перехватил ее избегающий взгляд. — Случайность, — сказал он и снова сел. — Ты, Конкордия, всегда умеешь улавливать случай. — Так научись и ты, дружок. — Перестань. Никогда этому не поверю. Чтобы княгиня, урожденная баронесса Гюне фон Гойнинген и… я, пусть даже первой гильдии! — Глупый, — сказала женщина с упреком. — Поверь мне: женщина всегда только женщина, и — не больше!.. Монахтина с треском раскрыла веер и, поддерживая пышный бок платья, удалилась. Сначала она заглянула в буфет. Не мешает проверить — что там? Трезво-спокойный Ениколопов угостил ее виноградом прошлого урожая, пересыпанным опилками. Монахтина вытерла одну, ягодку, раскусила ее на белых и ровненьких зубах: — У-у, дрянь-то какая! — Зато даром. Мы, дворяне, ведь это любим. Конкордия Ивановна подластилась лисичкой: — Вадим Аркадьевич, слышала я, что вы дворянин очень древнего рода? — Да, мой предок, вшивый татарин Ениколоп, выехал на Русь из Золотой Орды — как раз из этих мест, где ныне благоденствует Уренская губерния. — А почему вы не князь? — спросила женщина. — Видите ли, дорогая, — серьезно пояснил эсер, — мой пращур имел неосторожность выехать на Русь зимою. Кто выезжал летом — тому давали княжество, а кто выезжал зимою — того одаривали шубой. С тех пор я нигде и никогда не мерзну. Однако что это вас так заинтересовало? — А ведь вы могли бы тоже стать губернатором! При вашем уме и родовитости… — Зачем мне это? — возмутился Ениколопов. — Мне более нравится быть губернатором подпольным. — Что-то я не замечаю плодов вашего управления Уренской губернией, — хитренько сощурилась Конкордия Ивановна. — А хотелось бы понаблюдать… Рука хирурга больно и крепко стиснула запястье уренской куртизанки. Стрельнул он в нее глазами, сказал шепотком — страстно: — Еще увидишь… Тем временем за картежными столами началась игра. Симон Гераклович, слегка осоловев, с хрустом распечатал свежую колоду. Справа от него уселся Такжин, слева — архитектор, и не успели они опомниться, как напротив губернатора уже сидел Осип Донатович Паскаль. — Штоссик? — сказал он, потирая ручки. — По маленькой? — Прыток ты, брат, — недовольно заметил Влахопулов. — Затем и бьют тебя. И еще бить будут… Ну, сдаю, господа! Раз, два, три, четыре, пять — Паскаль равнодушно загреб картишки, не спешил раскрыть их. Когда Генрих фон Гувениус робко приблизился к игрокам, запрещенный штосс был в разгаре. Денежки — крест-накрест — передвигались по сукну. — Еще, — сказал Влахопулов и подсунул под шандал еще одну бумажку в двадцать пять рублей достоинством. — И я прибавлю, — вздохнул поклонник Ренессанса… На родственника вице-губернатора не обращали внимания. Видали, мол, таких — барахло собачье! Ты, мил человек, сначала заяви себя, чем можешь. А заявишь — тогда мы с тобой и разговаривать будем. |