Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы»
— Прошу высказать их, — согласился Иван Степанович. Вице-губернатор прошелся вдоль скрипучей половицы, по которой столь часто он заставлял ходить Огурцова. — Нет! — громко выговорил он. — Не за тем я привез вас в Уренскую губернию, чтобы вы позволяли себе бунтовать рабочих. Лучше подумайте о своей старости, о своей жизни, загубленной на этапах… Успокойте свои помыслы! Россия — это слишком сложный организм, и права новой России можно обсуждать где угодно — только не на мясных бойнях. Иван Степанович начал заматывать шарф на шее: — Позвольте заметить… — Нет. Вы знаете сами, что я человек прогрессивных взглядов, и я еще никогда не боялся говорить с вами свободно на темы о конституции… Но я никогда не побегу на бойни, чтобы проповедовать там свои мысли. Мне достаточно одного сознания, что я выработал в себе эти мысли! Кобзев поднялся, держась за поясницу. — Я уйду, — сказал он без обиды. — Но хотел бы высказать на прощание, что лично вам, князь, я никогда не желал принести вреда. Косвенно я виноват перед вами, внеся некоторое беспокойство… Но, если бы вы знали, что за гнусная роль у этого зубатовца Штромберга! Мышецкий не дал ему договорить: — Так не ввязывайтесь в эту провокацию! Кончится все это тем, что Сущев-Ракуса посадит вас в одну камеру вместе с трехкопеечным демагогом Штромбергом! — В одну? — хмыкнул Кобзев. — Никогда он не сделает этого. Жандармы лучше вас, князь, разбираются в политической ситуации, и в одну камеру со Штромбергом меня не посадят… Висок снова заломило тупой болью. Сергей Яковлевич вернулся к столу, навел порядок на нем, что всегда его успокаивало. — Меня не обучали демагогии, — сказал он, морщась от боли. — Но я знаю закон, и меня хорошо научили пользоваться его статьями, когда это необходимо для спокойствия общества. Кобзев повернулся к дверям: — Кому прикажете сдать мои дела? Сергей Яковлевич впервые в жизни испытал то состояние, про которое в народе говорят, что «глаза на лоб полезли». — Ну вот, — притих он в растерянности. — Неужели вы оставите меня в этот трудный час? Или вы мстите мне? Кобзев вздохнул с сожалением: — Оно и правда, князь, — что вы сделаете-то один? Только и вы оставьте меня… Вам очень не подходит роль, которую во много раз удачнее исполнит полковник Сущев-Ракуса! 2 Самое удивительное было то, что капитан Дремлюга все это время стоял за дверью. Однако у жандарма хватило ума сделать вид, будто он ничего не слышал. Святым притворился. — А-а, господин Криштофович, — сказал Дремлюга, с подчеркнутой вежливостью пропуская мимо себя статистика. — Садитесь, — сказал Мышецкий жандарму. — Кажется, я вас долго заставил ждать? Извините… — Совсем нет, — благодушничал жандарм, наблюдая за смущением вице-губернатора. — Я ведь понимаю — у вас мужицкие дела сейчас. А у нас — свои дела. Мышецкий сразу решил поставить все на свои места. — Ошибаетесь! — сказал он. — На этот раз мы занимались вашими делами. Я предостерег господина Кобзева от увлечений, которые не должны быть свойственны его почтенному возрасту. — Да-да, — вяло откликнулся жандарм. — Мы уже знаем, что у Будищевых и на бойнях была потасовка… Сергей Яковлевич раскурил папиросу, разогнал перед собой табачный дым, чтобы видеть лицо собеседника. — А вот в депо, — сказал он с умыслом, — демагогия Штромберга не имела успеха! Чем вы объясняете это? — Не улавливаются, — кратко ответил Дремлюга. Мышецкий понял, что жандарм страдает при упоминании о рабочих депо, и решил пощадить его до поры до времени: — Ну ладно. Что там у вас? Дремлюга обрадованно изложил перед ним суть своего прихода: обвинительное заключение подписано, нет только палача. Есть, правда, один (и весьма толковый) — некий Шурка Чесноков, но его надобно выписывать из Казани. Гонорар палачу — само собой, но вот еще прогоны… — А он, ваше сиятельство, так зазнался, что теперь только в мягком вагоне ездит, собака этакая! — Но при чем же здесь я? — спросил Мышецкий. — Мне-то какое дело до вашего Шурки! — Посодействуйте, — ласково сказал Дремлюга. — Расходы немалые… Сергей Яковлевич полистал ведомость: — Странно, что у вас расчеты с агентурой пестрят цифрой «3». Смотрите: тринадцать… двадцать три… Нарочно? Дремлюга густо хохотнул, и шрам на его лице наполнился бурой кровью: — Это Аристид Карпыч… Доносы-то он любит, но терпеть не может доносителей. Вот, в память об Иуде, всегда тридцать три сребреника вспомнит! — Ну и юмор же у вас, — заметил Мышецкий. — Какой уж есть… Сергей Яковлевич сдернул с носа пенсне: — Так что же, собственно, привело вас ко мне? — Палача надо, ваше сиятельство. — Глупости! Выпишите этого Шурку, и баста! — Дополнительные расходы потребны. Потому и беспокоим ваше сиятельство. Ведь Шурка даже пива теперь не пьет… Мышецкий в раздражении отшвырнул от себя бумаги: — Слушайте! Иногда надо и постыдиться перед миром… Я столбовой дворянин, а когда был студентом, то премило катался в третьем классе на верхней полке. И, как видите, ничего — от стыда не сгорел! Дремлюга подсластил княжескую скромность: — Вы же благородный человек, ваше сиятельство. А Шурка-то из грязи да прямо в князи… Жандарм понял, что ляпнул лишнее, но было уже поздно. — Вон! — заорал Мышецкий. — Вон отсюда, мерзавец!.. Ровно через три минуты, весь в мыле, как запаренный конь, прилетел Сущев-Ракуса, сразу заговорил: — Князь, простите, князь. Ведь он сдуру, не подумав… Уж я учу его, учу. Ей-ей, князь, он и сам испугался… Что угодно просите, князь. Только сердца на нас не имейте. Мы и так несчастные люди! Всюду — презрение. Ежели еще и вы… Князь, простите! Ведь Дремлюга-то плачет… Мышецкий сумрачно помолчал, потом стал отходить: — А что, правда, плачет? — Прикажу — заплачет. Простите, голубчик… а? — Никогда не видел плачущего жандарма. — А хотите посмотреть? Пусть попробует не заплакать… Сергею Яковлевичу это надоело: — Ну и ладно. А мягкий вагон для вашего Шурки заказывайте сами. Моя фирма таких расходов не учла! Если угодно, можете к Симону Геракловичу обращаться: он комфорт ценит более меня. В самый разгар этого разговора вошел обеспокоенный Огурцов и доложил, что в присутствие прибыла княгиня. Мышецкий, сразу почуяв неладное, выскочил из кабинета. По лицу Алисы он понял: дома что-то случилось. |