Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы»
— Serge! — кинулась к нему жена. — Только ты… умоляю. Наш мальчик умирает… Спаси, Serge, спаси! И наступили тяжелые дни. Князь Афанасий был до этого отменно здоров, уже ползал по полу, и вдруг… Мышецкие были растеряны: детских врачей в Уренске не числилось. А другие никак не могли доискаться до причины болезни. Врачи тоже выглядели конфузно: ребенок все-таки губернаторский, и от его выздоровления зависел их врачебный престиж в провинции. «Кажется, круп, — пожимали врачи плечами, — круп, осложненный дифтеритом, занесенным с улицы…» — Проклятье, — говорила Алиса. — Зачем ты завез меня в эту варварскую страну? Зачем, зачем… Я просила тебя, чтобы не бывал ты среди прокаженных детей. Зачем ты ездил на это гнусное Свищево поле? Ты не жалеешь меня и сына… Сергей Яковлевич возразить не мог: если это дифтерит, то несомненно занесенный именно им, с его одеждой, с его дыханием, которое он донес до своего дома от бараков Свищева поля. С трудом он выпрямился из-под гнета обидных слов: — Оставь. Я сделаю все… Борисяк подсказал ему вызвать из Казани профессора Калашникова, который — в ответ на приглашение выехать в Уренск — сразу же запросил тысячу рублей. Сумасшедшие деньги! Мышецкий был вынужден согласиться. Потрясенный, князь не заметил, что к опасениям Алисы за жизнь ребенка прибавился еще и страх обнаружить полное безденежье в доме. И совсем неожиданно, как в конце святочного рассказа, с улицы раздался звонок — короткий и требовательный. Это был молодой Иконников, и Мышецкий заметил торчавшую из его кармана докторскую трубку. — Я бы хотел осмотреть вашего ребенка, — сказал он. Сергей Яковлевич взирал на него с удивлением, и тогда уренский чаеторговец поспешно добавил: — Чтобы у вас не оставалось сомнений, я могу предъявить диплом Сорбонны, в которой я занимался как раз медициной… — Пройдите, — предложил Мышецкий. Алиса тихо плакала у дверей, пока Иконников оставался наедине с ребенком. Геннадий Лукич вышел из детской, спросил спокойно: — У дитяти, кажется, очень рано прорезались зубки? Да? — Да, — эхом отозвалась Алиса. — Занятно! — произнес Иконников. — История знает только два примера ранней зубатости: Мирабо и Людовик XIV… Успокойтесь, мадам: князю Афанасию ничего страшного не грозит. Позвольте мне осмотреть кормилицу? Сана стыдилась обнажаться перед этим молодым и красивым мужчиной. — Не упрямься! — набросился на нее Мышецкий. — Никто не думает сейчас о твоих прелестях… Через короткий срок осмотр кормилицы был закончен. — Это не женщина, а вулкан здоровья, — пошутил Иконников. — Алиса Готлибовна, вы, конечно, употребляли муку Нестле? — спросил он. — Да. Скажите, что с ним? Говорят, круп… Иконников повернулся в сторону главы дома: — Вы, князь, кажется, запрашивали Казанский университет, чтобы прислали профессора Калашникова? Так я советую телеграфировать о ненужности визита. Надобность в трахеотомии отпадает. Единственное, что мне требуется сейчас, это помощь опытного врача. Таковым я признаю в нашем Уренске только одного господина Ениколопова… Вы не будете возражать, если Вадим Аркадьевич появится в вашем доме? Ениколопов с Иконниковым пробыли в доме вице-губернатора целый день и две ночи. Врачующий эсер повел себя несколько диктаторски, и никаких консилиумов с уренскими врачами не дозволял на том основании, что они… бездарности. Впервые Мышецкий услышал, как нежно может разговаривать Ениколопов: не с больным ребенком, нет, а с миллионером Иконниковым (оказалось, они были давними друзьями). Как они лечили маленького Афанасия — этого никто не знал, но беспамятство, в которое уже впадал младенец, кончилось. Вот он и улыбнулся, завидев мать. Чихнул на солнце, и тогда Ениколопов быстро собрал свой чемоданчик. — Целую ручки, мадам, — сказал он Алисе, но ручек ее он целовать не стал и, не дожидаясь изъявления благодарности, покинул дом вице-губернатора — будто его здесь и не было. Додо, просидевшая все эти дни в тени гостиной, подошла к брату, любовно погладила его по небритой щеке: — Ты не представляешь, Сергей, что я пережила за эти дни, пока был болен князь Афанасий… Сергей Яковлевич растроганно обнял сестру. — Я верю, верю, — заговорил он. — Тоненькая ниточка, — продолжала Додо. — Перервись только она, и род князей Мышецких навсегда потерял бы своего наследника! Мышецкий вдруг разрыдался злыми слезами: — Как у тебя поворачивается язык? Ты никогда не имела детей… Когда Афанасий был болен, я не думал о нем как о продолжателе рода. Я молился, только бы мальчик выжил!.. А ты — уймись, Додо! Семейство Мышецких до самых дверей провожало Геннадия Лукича, осыпая его ласками и клятвами в вечной благодарности. Краем уха Сергей Яковлевич слышал, как Додо тишком выпытывала у Саны: — Кто этот… высокий, эгоистичный? — Что ушел-то? Так это — Иконников, чаем торгует. — Нет, — отвечала сестра, — для меня интересен другой… Тот, что ушел раньше. У него лицо преступного человека! И громко ответил за Сану сам Сергей Яковлевич: — Это Ениколопов, Додо… Человек, спасший однажды меня, теперь моего сына — и вдруг… преступник? Итак, кризис миновал. Пора было снова приступать к своим делам. Первый визит — на Свищево поле, будь оно трижды проклято! За последние дни, пока сын его хворал, пароходство окончательно разгрузило это поле мужицких страданий… Но зато не миновал кризис в душе Мышецкого: нависла над ним какая-то угроза перед грядущим. «Да и доколе же? — размышлял он в коляске. — Доколе можно столь беззастенчиво расточать силы народа? Мне — да воздастся во благо, ибо я не повинен в этих мерзостях правительства. Но каково-то воздастся тем, кто повинен в народных бедствиях? Очевидно, кто-то рассудит… Рассудит, но никогда не помирит!..» Подъезжая вместе с Чиколини к Свищеву полю, не думал Сергей Яковлевич, что сегодня ему придется плакать во второй раз, а пришлось… На голом пространстве земли, среди рвани и ошметок людского стойбища, как призраки, бродили детские тени. — Чиколини, — позвал он, — смотрите… дети! — А что вы дивитесь, князь? Кажинный годик так-то… Коли болен ребенок, так он гирей на ноге виснет. — Как же это? — растерянно огляделся Мышецкий. — Неужели вот так и… бросили? Прямо здесь? — Божьи дети, — закрестился Чиколини. — Таких много… — Надо устроить их. В приют — непременно! Мышецкий подозвал к себе детей, и они доверчиво сбились вокруг коляски. Тянули ладошки, выпрашивая бессловесную милостыню. Сергей Яковлевич видел их ручонки, испачканные землей, а вокруг детских ртов были следы чего-то темного. |