Книга Гигиена убийцы, страница 26 – Амели Нотомб

— Что вы с ней сделаете?

— Покажите, говорю вам!

— Мне дала ее одна старуха в деревне. Не знаю, как фотография попала к ней, но не суть важно: эти дети — вне всякого сомнения, вы. Да-да, дети — даже у вас в семнадцать лет не видно ни малейших признаков возмужания. Любопытно: вы оба долговязые, тощие, болезненно-бледные, но лицом и телом — совершенные дети. В этом есть что-то диковатое: ну просто парочка двенадцатилетних великанов. Но результат — выше всяких похвал: эти детские черты, наивные глазки, эти личики с кулачок, несоразмерные головам, цыплячьи тельца на длиннющих тоненьких ножках — хоть картину пиши! Впору поверить, что ваши безумные гигиенические рекомендации были действенны, а грибная диета — и впрямь секрет красоты. Особенно поражаете вы. Узнать невозможно!

— Если меня невозможно узнать, кто вам сказал, что это я?

— А кто бы это еще мог быть? И потом, у вас все та же кожа, белая, гладкая, без растительности, — единственное, что вы сохранили. Вы были дивно хороши — точеные черты, тонкие, как лозы, руки и совершенно бесполая комплекция: наверно, именно так выглядят ангелы.

— Ради бога, избавьте меня от вашего сюсюканья! Чем нести чепуху, лучше покажите мне фотографию.

— Как вы могли так измениться? Вы сказали, что в восемнадцать лет уже были таким, как сейчас, и я склонна вам верить — но тем поразительнее: как мог этот небожитель меньше чем за год превратиться в раздутый пузырь, который я вижу перед собой? И ведь вы не просто растолстели — ваше нежное лицо обрюзгло, тонкие черты оплыли так, что приобрели все приметы вульгарности…

— Может, хватит оскорблений?

— Вы прекрасно знаете, что безобразны. Вы ведь и сами характеризовали себя самыми нелицеприятными эпитетами.

— Я имею право пройтись на свой счет сколь угодно зло, но никому другому этого не позволяю.

— Я не нуждаюсь в вашем позволении. Вы страшны, как смертный грех, да-да, и просто невероятно, что такой красавец мог стать таким чудовищем.

— Ничего невероятного, такое случается сплошь и рядом. Только обычно это происходит не так быстро.

— О, что я слышу! Снова признание?

— Как?

— Ну да. Ваши слова косвенно подтверждают все сказанное мной. Я описала вас верно, в семнадцать лет вы были именно таким — каким ни один фотограф вас, увы, не запечатлел.

— Я так и знал. Но как вам удалось с такой точностью меня описать?

— Я всего лишь пересказала своими словами ваши описания Паисия Трактатуса в романе. Я хотела удостовериться, что вы походили на изображенного вами героя, — а другой возможности узнать это, кроме блефа, у меня не было, поскольку отвечать на вопросы вы отказались.

— Вы — мерзкая ищейка.

— Важен результат: теперь я точно знаю, что ваш роман насквозь автобиографичен. Я имею все основания гордиться собой, потому что исходных данных в моем распоряжении было не больше, чем у всех. Но только я одна угадала правду.

— Ну-ну, гордитесь.

— И поэтому теперь я вновь задам вам свой первый вопрос: почему «Гигиена убийцы» осталась неоконченной?

— Вот оно, наше недостающее название!

— Не прикидывайтесь, будто не понимаете, я от вас не отстану, пока вы мне не ответите: почему этот роман не завершен?

— Лучше бы вы задали вопрос метафизически: почему эта незавершенность называется романом?

— Ваша метафизика меня не интересует. Отвечайте на вопрос: почему этот роман не окончен?

— Как вы меня достали, черт бы вас побрал! В конце концов, имел я право не окончить роман?

— Ваши права здесь ни при чем. Вы описывали реальные события, которые имели реальный конец, — почему же вы не окончили роман? После убийства Леопольдины он обрывается. Неужели вы не могли написать развязку, завершить книгу, как полагается?

— Я не мог? Да будет вам известно, безмозглая вы курица, что Претекстат Тах может написать все!

— Вот именно. Тем более абсурдно выглядят этот обрыв и отсутствие концовки.

— Кто вы такая, чтобы судить, абсурдны мои решения или нет?

— Я не сужу, я задаю вопрос.

Старик внезапно постарел на все свои восемьдесят три года.

— Не вы одна. Я тоже задаю вопрос — и не нахожу ответа. Я мог бы выбирать из десятка концовок, одна не хуже другой: само убийство, ночь после него, мое преображение, пожар в замке год спустя…

— Этот пожар — дело ваших рук?

— Разумеется. В Сен-Сюльписе стало невыносимо без Леопольдины. И потом, все домашние косились на меня с подозрением, мне это надоело. Я решил разом избавиться и от замка, и от его обитателей. Я и не думал, что они так быстро сгорят — как сухие полешки.

— Послушайте, уважением к человеческой жизни вы не отягощены, но неужели у вас не дрогнула рука поджечь замок семнадцатого века?

— Руки у меня никогда в жизни не дрожали.

— Ясно. Вернемся к нашей концовке, вернее, к ее отсутствию. Стало быть, вы утверждаете, будто сами не знаете, почему не окончили этот роман?

— Да, можете мне поверить. Казалось бы, эффектных концовок хватало, только выбирай, но ни одна меня не устроила. Не знаю, что это было: вроде бы я ждал чего-то другого, так и жду до сих пор, вот уже двадцать четыре года — или, если угодно, шестьдесят шесть лет.

— Чего другого? Воскрешения Леопольдины?

— Если бы я знал, чего, не прекратил бы писать.

— Значит я была права, связав незавершенность этого романа с вашей литературной менопаузой?

— Конечно, правы. Только чем тут гордиться? Правота журналиста — плевое дело, была бы сноровка. А вот правота писателя — ее просто не существует. У вас ремесло до отвращения легкое. У меня — опасное.

— А вы своими руками сделали его еще опаснее.

— Как понимать этот странный комплимент?

— Не знаю, комплимент ли это. Не знаю, красивый ли жест или безумие — так подставляться, как это сделали вы. Вы можете объяснить, какая муха вас укусила, когда вы вздумали рассказать, причем правдиво, историю, пусть самую для вас сокровенную, но и самую рискованную, из-за которой, откройся правда, вы запросто могли предстать перед судом? Какому извращенному позыву подсознания вы поддались, предъявив человечеству свой лучший шедевр и одновременно столь вопиюще недвусмысленный акт самообвинения?

— Да плевать человечеству на это! Что, не так? Вот уже двадцать четыре года этот роман пылится в библиотеках, и никто, слышите, никто мне о нем даже не упомянул. Что естественно, потому что, как я вам уже говорил, никто его не прочел.

— А я?

— Вы одна не в счет.

— Кто докажет, что я одна?

— Я докажу как дважды два: если бы еще кто-то кроме вас меня читал — именно читал, в плотоядном смысле этого слова, — то я давно был бы за решеткой. Ваш вопрос весьма интересный, но я удивляюсь, как вы сами не додумались до такого простого ответа. Представьте себе: некий убийца сорок два года скрывается от правосудия. О его преступлениях никто не знает, он стал писателем и прославился. Ему бы жить да радоваться, так нет же: этот безумец затевает бессмысленную игру с судьбой — бессмысленную потому, что рискует всем, ничего не выигрывая, — только ради презабавнейшей демонстрации.