Онлайн книга «Олимпия Клевская»
|
— Что ж! Монсеньер, надобно признать, что мадемуазель де Шароле начинает уходить в прошлое. — Не правда ли?.. Впрочем, она еще весьма привлекательна. — Без сомнения, без сомнения. Благородная кровь… — Немного слишком пылкая. — Слишком плодотворящая, вы это хотели сказать, не так ли? — Вот именно. Мне кажется, вы должны были проведать о том, что ни одну женщину в мире Небеса не наделили в таком изобилии даром, в коем Господь некогда отказал Сарре, жене Авраама. — Вы разумеете плодородие? — Увы, да! Знаете, о чем мне рассказали на прошлой неделе? — Монсеньер, если я узнаю это из уст вашего преосвященства, рассказ покажется мне еще вернее. — Что ж, герцог! Приблизьтесь-ка немного. Господин де Ришелье передвинул свое кресло поближе к креслу кардинала. — Я весь обратился в слух, монсеньер. — Так вот, у мадемуазель де Шароле есть особняк. При особняке состоит швейцар… Ах, постойте, я забыл прежде сказать вот о чем… У нее есть обыкновение… — Какое, монсеньер? — Праведный Боже! Каждый год она приносит сына или дочь тому, кого избрало ее сердце, дабы он послужил ей утешителем в том… в том, что она так и осталась мадемуазель де Шароле, Ришелье принялся хохотать. — Вы бесподобный повествователь, монсеньер. — Так вот, герцог, когда у мадемуазель де Шароле дело идет к тому, все ее окружение, осведомленное о происходящем, делает вид, будто считает ее занемогшей. Недели две она не встает с постели, месяц не покидает спальни, потом все заканчивается. Это принято называть спазмами мадемуазель де Шароле. — Весьма интересно. — Вы это знали, не так ли? — Монсеньер, я же последние два года провел в Вене. — Я продолжаю. В этом году в особняке, где обитает эта дама, появился новый привратник-швейцарец, большой, толстый малый, прибывший из Берна ex abrupto [48] , всего за месяц до очередных спазмов, и еще не проникший в суть местных обычаев. — Настолько, что?.. — Настолько, что, когда мадемуазель де Шароле слегла и весь свет потянулся к ней письменно засвидетельствовать сочувствие, швейцарец, улыбаясь первому же визитеру своей добродушной пастью и являя взору все тридцать два огромных зуба, доложил: — Сутарь, матемуасель в полном стравии и дитя тоше. Ришелье захохотал, епископ последовал его примеру. Оба дали полную волю своей веселости. Лед был сломан, отныне беседу можно было вести не прибегая к благочестивым околичностям. — Вычеркните номер второй, любезный герцог, что будет в интересах… — В интересах короля? — О, такого я не говорил. Я имел в виду интересы государственной казны, которую эти регулярные рождения обременили бы слишком значительными ежегодными затратами. — Номер третий — мадемуазель де Клермон. — Сестра мадемуазель де Шароле? А не должны ли мы опасаться, что тогда влияние господина герцога не в меру возрастет? — Думаю, что нет, монсеньер. — И потом, вы, видно, толком не рассмотрели мадемуазель де Клермон? — Да нет, монсеньер… — Собой она хороша, это правда. — Даже очень. К тому же у нее, как я полагаю, нет швейцарца. — Но, герцог, у нее, как мне кажется, обезображена нога. — О, монсеньер, значит, вам известно такое? — с шаловливым видом вставил Ришелье. Флёри зарделся. — Так говорят, — пробормотал он. — Да откуда же это известно? — Дорогой герцог, все тайное становится известным. — Довольно об этом, хотя, по правде сказать, она очаровательна и прежде чем ее отвергнуть, надо было бы позволить ей попытать счастье. — Это же дама-политик, герцог, дама-политик! — И прелестно: вот важный довод. Переходим к номеру четвертому. Госпожа де Нель. — Госпожа де Нель? — Вы содрогаетесь, монсеньер? — Но, я полагаю, женщина, которой тридцать девять, причем по ее словам… — Однако она красива до чрезвычайности, и утверждают, будто король… — К слову о том, что вы хотите сказать: значит, вам неизвестно… гм… — Я же был в Вене, монсеньер. — Король, возвратившись из Фонтенбло, где он, по слухам, ужинал в павильоне с госпожой де Нель… так вот, его величество сказал… — Что именно? — Он это сказал Пекиньи. — Но договаривайте же, монсеньер, сделайте милость! — Праведное Небо, герцог! Существуют каноны, не позволяющие епископу повторять такие слова, какие король сказал Пекиньи. — Ах! — вздохнул Ришелье. — Так перейдем к номеру пять. Госпожа Польмье. — Как Польмье? Хозяйка постоялого двора? — Хозяйка гостиницы, да, монсеньер. Это пышная матрона, весьма упитанная, весьма крепкая и привлекательная: тридцатилетняя Венера, запечатленная Рубенсом. — Вот еще! — Э, монсеньер! Если король когда-либо жаждал прелестей, превосходящих красоту королевы, то влекли его именно совершенства госпожи Польмье. Так вы, стало быть, не знаете, что представляет собой эта особа? — Да нет, почему же: руки, плечи, ножки просто волшебные. — Бедра Дианы. Волосы — чистое золото и ниспадают… до самых щиколоток. — Ступни миниатюрные. — Взгляд чувственный, полный обещаний. — Кожа атласная. — Монсеньер, вы, как видно, близко знакомы с госпожой Польмье? — Увы, да! — И что же, это дама-политик? — Нет, но все пажи, все рейтары, все мушкетеры, все швейцарцы и все школяры без ума от нее. Эта женщина в день получает больше любовных записочек, чем я получаю писем за неделю. — Из этого следует, что… — Тут все просто. Мой вывод таков, что, если король возжелает госпожу де Польмье, он ее получит сам, нам нет нужды дарить ему ее. — Пойдем дальше. Номер шестой. Мадемуазель Олимпия Клевская. — Комедиантка? — Она самая. Что скажете, монсеньер? — Герцог! — В сравнении с ее красотой все прелести госпожи де Польмье не более чем приятная внешность. |