Онлайн книга «Острова в океане»
– Личных знакомств среди них у меня нет, я только своего знаю. Но он в курсе последних достижений медицины. Лучший окулист в Нью-Йорке. – А мне нужен лучший в Лондоне. – Лучшего лондонского окулиста я тоже знаю. Но самый лучший в Нью-Йорке. Я с удовольствием вас к нему направлю. – Метнем еще разок. – Давайте. Ваш черед. Томас Хадсон взял кожаный стакан и почувствовал надежную увесистость больших костей, которыми играют во «Флоридите». Он чуть шевельнул их, боясь спугнуть их благосклонность и щедрость, и метнул трех королей, десятку и даму. – Сразу три короля. Это clasico[40]. – Ну не прохвост ли вы, – сказал Игнасио Натера Ревельо и выбросил туза, двух дам и двух валетов. – Еще двойной замороженный дайкири совсем без сахара и что закажет дон Игнасио, – сказал Томас Хадсон. Педрико вскоре вернулся со своей обычной улыбкой и с заказом. Миксер он поставил перед Томасом Хадсоном, в нем осталась по крайней мере еще одна порция дайкири. – Я с утра и до вечера могу вас обыгрывать, – сказал Томас Хадсон. – Беда в том, что это, кажется, так и есть. – Кости меня любят. – Хоть что-нибудь вас любит. Томас Хадсон, в который раз за последний месяц, почувствовал, как по голове у него побежали мурашки. – Что вы этим хотите сказать, Игнасио? – чрезвычайно вежливо осведомился он. – Хочу сказать, что мне вас любить не за что, вы меня буквально ограбили. – А-а, – сказал Томас Хадсон. – За ваше здоровье. – За ваши похороны, – сказал Игнасио Натера Ревельо. Томас Хадсон снова почувствовал, как по голове у него побежали мурашки. Он опустил левую руку и кончиками пальцев тихонько постучал по низу стойки, стараясь, чтобы Игнасио Натера Ревельо не видел этого. – Очень мило с вашей стороны, – сказал он. – Сыграем на следующую порцию? – Нет, – сказал Игнасио Натера Ревельо. – Я и так большие деньги вам проиграл, и все за один день. – Какие деньги? Вы проиграли только выпивку. – Я обычно расплачиваюсь за выпитое. – Игнасио, – сказал Томас Хадсон. – Вы уже третий раз говорите мне довольно неприятные вещи. – У меня настроение довольно неприятное. Вам бы кто-нибудь так нахамил, как мне этот ваш посол, будь он проклят. – Повторяю, я ничего не хочу слушать. – Вот, вот! А жалуетесь, что я говорю вам неприятные вещи. Милый мой Томас. Мы с вами добрые друзья. Я столько лет знаю вас и вашего сына Тома. Кстати, как он? – Он убит. – Простите меня. Я не знал. – Ничего, – сказал Томас Хадсон. – Выпьем, я плачу. – Я виноват. Простите меня. Пожалуйста, простите. Как это случилось? – Я еще ничего не знаю. Когда узнаю, скажу вам. – Где он погиб? – Не знаю. В каких местах летал, знаю, а больше ничего. – А в Лондоне он был? Видался с нашими друзьями? – Конечно. Он несколько раз туда летал и всегда заходил к Уайту и видался со всеми, кто там бывает. – Хоть это утешительно. – Что? – Я хочу сказать, приятно, что он повидал наших друзей. – Безусловно. И я уверен, что Тому было там хорошо. Ему везде было хорошо. – Выпьем за него? – Нет. К чертям, – сказал Томас Хадсон. Все опять нахлынуло на него; все, о чем он старался не думать; все горе, которое он отметал от себя, от которого отгораживался и не допускал ни одной мысли о нем ни во время рейса, ни сегодня утром. – Не надо. – А по-моему, надо, – сказал Игнасио Натера Ревельо. – По-моему, это как нельзя более кстати. Мы воздадим ему должное. Но платить буду я. – Хорошо. Выпьем за него. – В каком он был чине? – Лейтенант. – Мог бы дослужиться до подполковника или по крайней мере эскадрильей бы командовал. – Что там говорить о чинах. – Хорошо, не будем, – сказал Игнасио Натера Ревельо. – За моего дорогого друга и за вашего сына Тома Хадсона. Dulce es morire pro patria[41]. – За свинячью задницу, – сказал Томас Хадсон. – В чем дело? Моя латынь хромает? – Не мне судить, Игнасио. – Но вы всегда блистали латынью. Я знаю это от ваших школьных товарищей. – Моя латынь совсем никуда, – сказал Томас Хадсон. – Так же как и мой греческий, и мой английский, и моя голова, и мое сердце. Я сейчас могу говорить только на замороженном дайкири. Tu hablas frozen daiquiri tu?[42] – По-моему, Тому следует оказать немножко больше уважения. – Том и сам был завзятый шутник. – Это верно. У него было прекрасное, тончайшее чувство юмора. И он был один из самых красивых юношей, каких я знал, и с прекрасными манерами. А какой спортсмен! Высшего класса! – Да, правильно. Диск он метал на сто сорок два фута. Играл и защитника и левого нападающего. Был прекрасным теннисистом, отлично стрелял влет, ловил форель. – Он был великолепным спортсменом и прекрасным атлетом. Один из самых лучших спортсменов, каких я только знал. – В одном ему только не повезло. – В чем? – В том, что он погиб. – Не расстраивайтесь, Томми. Вспоминайте, какой он был. Солнечная натура, веселый, столько всего сулил впереди. Какой смысл расстраиваться? – Смысла никакого, – сказал Томас Хадсон. – И расстраиваться больше не будем. |