Онлайн книга «На одном дыхании!»
|
– Костенька, – сказала Марина растерянно, и губы у нее дрогнули и медленно сложились в милую усталую улыбку. Улыбка – усталая и милая – была чистейшей импровизацией и необходима для того, чтобы муж почувствовал себя скотиной. – Костенька, – повторила она, как бы приходя в себя, – заходи, дорогой! По его лицу и по тому, как он вошел, было ясно, что он чувствует себя правильно – скотиной. С Разлоговым такие штуки невозможно было проделывать никогда. Он не верил. Ах какое счастье, что Разлогов – это прошлое! Да еще такое, как будто его не было вовсе. Хорошо, что он умер и отпустил ее на свободу! Всего глоток, но как хорошо… – Костенька, – повторила Марина, думая о Разлогове, выпростала из пледа горячую руку и протянула ее мужу. – Что ты? Соскучился один? Он подошел, взял руку, припал в поцелуе. Поверх его округлой спины Марина посмотрела на часы-башенку в углу огромной комнаты. Маятник взблескивал латунью, отражал время. Скоро шесть, может, и обедать пора?.. – Знаю, знаю, – выговорил муж глухо, ибо был все еще наклонен «к ручке», – и занята, и в мыслях, и устала, и я не вовремя! Марина молчала. Нужно дать ему время пооправдываться. Сейчас он скажет про «вторжение» и еще что-нибудь про собственное ничтожество. – Прости, что вторгаюсь, – словно по заказу сказал муж, разогнулся и шагнул к низенькой скамеечке. Он всегда сидел у ее ног. – Да и повод, собственно, ничтожный, но я уверен, что тебе это покажется… забавным. Смеясь глазами – она это умела! – Марина отвернулась к окну, за которым вечерело по-настоящему. Впрямь обедать пора!.. Не кликнуть ли Веру? – А что такое? – вслух спросила она у мужа. – У тебя все в порядке, милый? Ты здоров? Он развел руками. В одной – правой – почему-то был зажат журнал. Сейчас скажет – твоими молитвами!.. – Здоров и счастлив! Твоими молитвами, Мариночка. Выискал какую-нибудь рецензию, решила Марина про журнал. Пишут, что я новая Фаина Раневская, но с обаянием Мэрил Стрип и красотой Мишель Пфайффер. Пишут, что Ларс фон Триер предлагал мне роль, а я отказалась. Потому что считаю, что Достоевского нельзя играть в Голливуде – только на русской почве, только у наших, кондовых, посконных режиссеров, истинных русаков. Бедному Косте все это очень нравится, сейчас он станет зачитывать, и обеда теперь не дождешься. Прасковья, отнеси индейку и стерлядей на ледник, а лафит я сама в буфет запру!.. – Дождь зарядил, – сказала Марина, потянулась и погладила его по густым, прекрасно сохранившимся волосам, – теперь уж до самого Покрова!.. Кажется, в прошлой реплике дождь зарядил «до самых Петровок», впрочем, какая разница!.. – Да-с, – поддержал муж. – Неприятно. – А я люблю осень. – Марина перебирала его волосы – прекрасно сохранились, удивительно даже! Говорят, тестостерона маловато, что ли! У мужа совершенно точно маловато. Вот у Разлогова этого самого тестостерона было с избытком. Глоток свободы, всего один, ах как мало!.. …Но обедать-то подадут сегодня? Зная, что муж может так просидеть и час, и два, Марина нагнулась, легко поцеловала его в дивные, вкусно пахнущие волосы и спросила нежно: – Ну что, Костенька? – Ах да, Марина! Вот же! – Он взмахнул журналом. – Я хотел, чтобы ты взглянула… Он торопливо пролистал туда, потом обратно, не нашел, взглянул виновато и опять пролистал. Марина ждала – все с той же нежной улыбкой. Как хорошо, что все сложилось именно так. Как хорошо, что Разлогов умер… – Вот! – радостно сказал Костя и сунул распахнутый журнал ей к лицу. – Вот, полюбуйся!.. Марина видела плоховато – не девочка все-таки, да и сумерки клубились в комнате, мешали читать! – Что там, Костенька? – спросила с неудовольствием. Она не любила, когда ей напоминали о возрасте, даже случайно. – Ты же знаешь, я не читаю журналов!.. Она была совершенно уверена, что там рецензия, в которой написано, что она Фаина Раневская и Мишель Пфайффер в одном лице, и к тому, что последовало, готова не была. Муж вдруг поднялся со скамеечки у ее ног и зажег в эркере свет. Марина зажмурилась. Окно в серый город разом потемнело и как будто провалилось. – Костенька!.. Но он уже сунул ей под нос журнал. Марина ничего не поняла. Ну журнал. Ну какая-то деваха из молодых, неинтересная, как все нынче, – волосы завитками, белые, ноги палками, длинные, зубы жемчугом, вставные, груди полусферами, наливные, сапоги до бедер, ботфортами. Все стандартно, неинтересно. Марина рассердилась. Она всегда сердилась, когда чего-нибудь не понимала. – Костенька? Зачем, милый, ты принес мне эту… чепуху?! Я занята, над ролью работаю, у меня сейчас момент такой сложный… – Да вот! – Муж перевернул страницу и хохотнул совершенно по-мужицки. – Посмотри, Марина! Это ж твой Разлогов! Ну хорошо, хорошо, не сердись, душенька, не твой! Но ты посмотри только! Ты только посмотри! Его уж похоронили, а журналы все… печатают! Он запнулся и заключил торжественно: – Гадость какая! И такая радость была в его голосе, такое превосходство – живого над мертвым, правого над неправым, – что Марине стало противно по-настоящему. Юлии Павловне Тугиной было так же противно при виде Вадима Дульчина в четвертом акте «Последней жертвы»! …Или в третьем ей было противно?.. – Ты посмотри, посмотри, Марина! Она взяла журнал с осторожной брезгливостью и посмотрела. На фотографии была все та же, ногастая-грудастая-губастая, вся загореленькая, лоснящаяся, в нужных местах присыпанная белым пляжным песочком, а на заднем плане… Марина поднесла журнал к глазам. Ну да, да. На заднем плане Разлогов, отчетливо видный, раздраженный до крайности, губы поджаты, черные, прямые, густые до странности ресницы почти сошлись – так прищурился. – Ты только представь себе, – горячо говорил муж над ухом, – большой человек, бизнесмен, да еще женатый!.. И покойный, он же… умер, а тут такие вещи… |