Книга Пираты Гора, страница 78 – Джон Норман

— Не будь таким грустным, — попросила она. Я огляделся и нашел золотой браслет. Поднял его и снова надел ей на руку.

Она вскочила на ноги, приминая лежащие на полу шкуры, и вскинула вверх левую руку.

— Я убара! — воскликнула она. — Убара!

— Обычно, — заметил я, — на убарах надето еще хоть что-нибудь кроме браслета.

— Даже в постели? — удивилась она.

— Ну, этого я не знаю, — решил я не уточнять эти тонкости.

— Я тоже, — призналась она и тут же, окинув меня лукавым взглядом, поспешила утешить: — Ничего, я спрошу об этом новую девушку на кухне.

— Все ясно: ты просто распутная девка, — с грустью констатировал я, потянувшись к ее лодыжке.

Она поспешно отступила назад и подбоченилась, царственно попирая брошенные на пол меха.

— Как смеешь ты, раб, обращаться с подобными словами к своей убаре? — высокомерным тоном вопрошала она.

— Это я — раб?

— А кто же?

Я бросился отыскивать снятый с нее ошейник.

— Нет, нет! — кричала она, смеясь и утопая в мехах. — Не нужно! Я нащупал ошейник.

— Ты никогда на меня его не наденешь! — закричала она и умчалась от меня.

Я, естественно, тут же решил нацепить на нее ошейник и кинулся вдогонку.

Она, хохоча, носилась по комнате, увертываясь от меня, но в конце концов я все же загнал ее в угол и, прижимая к стене своим телом, защелкнул на ней ошейник. Затем поднял ее на руки, отнес на середину комнаты и снова бросил на шкуры.

Она дернула за ошейник, словно хотела сорвать его с себя, и раздраженно посмотрела на меня.

Я сжал ее запястья.

— Тебе никогда меня не приручить, — процедила она сквозь зубы. Я поцеловал ее.

— Хотя, может, когда-нибудь тебе это и удастся.

Я заглушил ее слова следующим поцелуем.

— Наверное, даже очень скоро, — призналась она, а после очередного поцелуя добавила: — Мне даже страшно, как быстро я сдаюсь.

Притворившись, будто смех мой приводит ее в ярость, она вдруг начала отчаянно сопротивляться.

— Но сейчас тебе меня не взять, — бормотала она.

Я усмехнулся и дал ей возможность самой довести себя до изнеможения, а затем стал осторожно, едва касаясь, трогать ее напряженно извивающееся тело ладонями, губами, покрывать его поцелуями под аккомпанемент ее стонов и сдавленных криков, неторопливо подводя ее к высшему пику наслаждения. И за секунду до этого мгновения, почувствовав ее доведенное до предела мучительное ожидание и готовность выплеснуть наружу переполняющую ее радость и томление, я снял с нее ошейник, чтобы она могла встретить этот момент свободной женщиной.

— Я люблю тебя, — наконец нашла в себе силы пробормотать она.

— Я тоже люблю тебя, Телима.

— Но иногда ты должен любить меня как простую рабыню, — не удержалась она от рекомендаций.

— Все тебе не так, — посетовал я.

— Просто каждой женщине нужно, чтобы иногда ее любили как убару, — тоном мудрой наставницы продолжала инструктировать меня Телима, — а иногда как рабыню.

Я тут же начал воплощать в жизнь только что приобретенные мной знания.

Потом мы долго лежали в объятиях друг друга.

— Убар мой, — обратилась ко мне Телима.

— Да?

— Почему на празднестве, когда пел слепой певец, ты плакал?

— Просто так, — ответил я, — без причины. Мы лежали на шкурах рядом, обнявшись и глядя в потолок.

— Когда-то, несколько лет назад, — вспоминала она, — я уже слышала песню о Тэрле Бристольском.

— На болотах?

— Да, певцы иногда посещают и ренсовые острова. Но я слышала песню о Тэрле Бристольском и раньше, еще когда была рабыней в Порт-Каре, в доме моего тогдашнего хозяина.

Телима всегда была немногословной, вспоминая о времени, когда была рабыней. Я знал, что она ненавидела своего бывшего хозяина, что ей удалось убежать, и чувствовал, что рабство оставило в ее душе глубокий, мучительный след. На болотах я имел несчастье на себе испытать частицу продолжавшей тлеть в ее сердце ненависти. Рана, нанесенная ей прежним владельцем, очевидно, оказалась так глубока, что породила в ней ответное желание поиздеваться над любым другим мужчиной, подвергнуть его унизительным оскорблениям, что делало для нее месть еще более сладкой.

Странная она женщина.

Интересно, откуда все же у нее этот золотой браслет? И что самое странное: она, девушка из Богом забытой ренсоводческой общины, оказалась грамотной, сумела прочесть надпись на ошейнике, когда я его на нее надевал.

Но я снова не заговорил с ней об этих вещах, а наоборот, стал прислушиваться к ее словам.

— Еще девчонкой, на ренсовом острове, и потом, рабыней в клетке моего хозяина, я часто по ночам лежала без сна и думала об этих песнях и о героях, о которых в них говорится.

Я отыскал ее руку.

— Чаще всего я размышляю о Тэрле Бристольском.

Я продолжал молчать.

— Как ты думаешь, такой человек где-то есть? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

— А раньше разве он не мог существовать?

Она перекатилась на живот и заглянула мне в лицо. Я все еще лежал на спине, уставившись в потолок.

— В песнях — мог, — сказал я. — Такие люди могут встречаться только в песнях.

— А в жизни разве героев не бывает? — рассмеялась она.

— В жизни — не бывает, — ответил я. Она подавленно замолчала.

— В жизни есть только человеческие существа, жалкие и ничтожные, — добавил я.

Долгое время я тоже молчал, остановив на потолке свой невидящий взгляд.

— Человеческие существа слабы, — наконец, словно откуда-то издалека, донесся мой собственный голос. — Они жадны и эгоистичны, тщеславны и самолюбивы. Они злобны и завистливы, уродливы и достойны лишь презрения, — я посмотрел на нее. — Они продажны и жестоки. Нет, таких героев, как Тэрл Бристольский, на свете нет.

— На свете есть только золото и меч, — рассмеялась она.

— И тела женщин, — добавил я.

— И песни.

— Да, и песни.

Она положила голову мне на плечо.

Мы начали уплывать куда-то в темноту, в тишину и спокойствие.

Вдруг я различил где-то вдалеке глухие, едва слышные удары большого гонга. Вслед за ними, несмотря на столь ранний час, в доме послышался какой-то шум. Шаги людей по коридорам, их громкие разговоры.