Книга Дурак, страница 39 – Кристофер Мур

— И мне горько это слышать, ибо все здесь присутствующие — моя армия.

— Шибенски! — рек Харчок.

Освобождать Кента пришел сам граф Глостерский.

— Прошу прощения, мой добрый человек. Сам бы я такого нипочем не допустил, но Корнуоллу что втемяшится…

— Я слышал, вы старались, — ответил Кент. Эти двое дружили в прежней жизни, но теперь Кент был поджар и черноволос, выглядел гораздо моложе и далеко не так опасно, а вот на Глостера последние недели легли тяжким бременем. Он будто постарел на много лет, у него тряслись руки, пока он прилаживал тяжелый ключ к замкам колодок. Я деликатно отобрал у него ключ и открыл замки сам.

— А ты, шут, я не потерплю, чтоб ты насмехался над внебрачным происхожденьем Эдмунда.

— Значит, он уже не байстрюк? Вы женились на его матери. Мои вам поздравленья, добрый граф.

— Нет, мать его давно уже в могиле. А законность его положенья проистекает из иного. Другой мой сын, Эдгар, меня предал.

— Как так? — спросил я, прекрасно зная, как так.

— Намеревался отобрать у меня земли, а меня поскорее в гроб загнать.

Я в подметном письме своем такого не припоминал. То есть про конфискацию земель там, конечно, говорилось, но об убийстве не было ни слова. Наверняка дело рук самого Эдмунда.

— Подумай, чем ты мог его прогневать. И прошу тебя, не являйся ему на глаза прежде, чем остынет его ярость, — она сейчас в нем так бушует, что и кулакам своим дав волю, отец вряд ли успокоится на том [140] , — сказал вдруг Харчок идеальным Эдмундовым голосом.

Все мы обернулись к нашему пентюху: из пещеры его пасти несся голос не того размера.

— Нет, никогда. Я помню хорошо [141] . — Другим голосом.

— Эдгар? — уточнил Глостер.

То и впрямь был голос его родного сына. Меня всего скрутило предчувствием того, что мы услышим дальше.

— Беда! — Снова голос ублюдка. — Отец идет, я слышу! Извини, я обнажу мой меч против тебя. Вынь свой. Нам надобно хитрить обоим. Смелее бейся, будто в самом деле! Беги теперь, покуда нет отца! Огня сюда! Скорей! Спасайся, брат! Скорей огня! Скорей! Беги! Прощай же! [142]

— Что? — воскликнул Глостер. — Что это за увертки колдовства?

Опять Эдмундов голос:

— Я все думаю, брат, о предсказании, о котором я читал несколько дней тому назад, насчет того, что будет следствием этих затмений [143] . А ведь, к несчастью, предсказанное сбывается уже: рвутся узы между родителями и детьми, наступает мор и глад и конец старинному согласию. Расколы в государстве, посягновенья и хулы на короля и знать, ложные подозрения, изгнание друзей, развал в войсках, измены в супружествах — всего не перечислить… [144]

На сем я заткнул рот Харчку рукою.

— Пустяки, милорд, — рек я. — Самородок умом повредился и вообще не в себе. Лихоманка, я так полагаю. Он повторяет голоса, но душу в них не вкладывает. В мозгах у него кавардак.

— Но то были голоса моих сынов, — сказал Глостер.

— Знамо, но лишь звучаньем. Только звук в них был. Дурачина же — что птичка певчая, чирикает без всякого на то соображенья. Ежели найдется у вас угол, куда я мог бы отвести его…

— А также любимого королевского шута и верного слугу, с которым обошлись жестоко… — добавил Кент, растирая запястья, натертые в колодках.

Глостер задумался на миг.

— Тебя, мил-человек, наказали незаслуженно. Холуй Гонерильи Освальд хуже чем бесчестен. И хотя сия тайна неподвластна моему соображенью, Лир и впрямь благоволит своему Черному Шуту. В северной башне есть нежилая светлица. Крыша течет, но ветром в нее не задувает, да и к хозяину своему будете близко. Его я поселю в том же крыле.

— О, благодарствуйте, милорд, — рек я. — За Самородком нужен глаз да глаз. Навалим на него побольше одеял, а я сбегаю к апофикару за пиявками.

Мы уволокли Харчка в башню, Кент захлопнул тяжелую дверь и заложил ее засовом. В светелке имелось одно церковное окно с треснувшими ставнями и пара стрельчатых бойниц — все они пробиты были в нишах, а занавеси раздернуты, чтоб хоть немного света попадало внутрь. Зимой здесь было так промозгло, что изо ртов у нас валил пар.

— Задвинь шторы, — сказал Кент.

— Лучше сходи сначала за свечами, — рек я в ответ. — Как только мы задернем шторы, в светлице будет темно, как у Никты [145] в попе.

Кент вышел и совсем немного погодя вернулся с тяжелым железным шандалом, в котором горели три свечи.

— Горничная скоро принесет жаровню с углями, хлеба и эля, — сказал рыцарь. — Старина Глостер — добрый малый.

— Инстинкт самосохранения у него тоже в порядке. С королем его дочерей не обсуждает, — заметил я.

— Я на собственной шкуре выучился, — вздохнул Кент.

— Я о том же, — молвил я и повернулся к Самородку, который мял воск, стекавший с толстых свечей. — Харчок, так что ты нам рассказывал? Про сговор Эдмунда и Эдгара?

— Не знаю, Карман, — отвечал подручный. — Я же просто говорю, а что говорю — бог весть. Да только лорд Эдмунд меня бьет, если я разговариваю его голосом. Я оскорбляю собой естество и меня надо наказывать, говорит.

Кент потряс головой, как гончая, вытряхивающая воду из ушей:

— Что за кручёное коварство ты себе замыслил, Карман?

— Я? При чем тут я? Мерзопакость замыслил подлец Эдмунд. Но плану нашему она только на руку. Беседы Эдгара с Эдмундом лежат на полках памяти Харчка, будто запыленные тома в библиотеке — надо лишь заставить обалдуя их раскрыть. Ну же, к делу. Харчок, какие слова сказал Эдгар, когда Эдмунд посоветовал ему не являться на глаза отцу?

И так, мало-помалу, мы отжимали из памяти Харчка все — словно кошачьей лапой [146] . Согревшись над жаровней и съев весь хлеб, мы уже видели всю картину: предательство Эдмунда развернулось пред нами в красках и голосах первого состава исполнителей.

— Так Эдмунд, стало быть, сам себя ранил и сказал, что это сделал Эдгар? — уточнил Кент. — Чего было просто братца не прикончить?