Онлайн книга «Штрафбат»
|
В ночной темноте штрафники остервенело работали лопатками, углубляя окопы и время от времени перебрасываясь словами с копавшими рядом особистами. — Эй, красноперый, как тебя? Ты, что ль, покурить просил? Держи чинарик… — Герасим, глотнуть не желаешь? Тут еще полбутылки есть. — А Твердохлебов расстреляет? — А мы выпьем и оживем, хи-хи-хи… Ну че, не будешь, что ль? — Давай, хлебну… закусить нету? — А как же! Сосисочки! Мягонькие, во рту тают… В стороне, устанавливая пулемет, переговаривались двое солдат-особистов: — А если они на танках попрут — мы их пулеметами остановим? — И пара гранат — не пустяк! — весело ответил другой. — Ты, Мишка, какой веселый, такой же и дурной… — Жрать хочется. Пойду тушеночкой разживусь. — И на мою долю прихвати… Глымов копал рядом с Твердохлебовым. Намахавшись, присел на землю, воткнул лопатку, вытащил пачку немецких сигарет. Щелкнул самодельной зажигалкой, выпустил дым из ноздрей, сплюнул и проговорил в сердцах: — Вот тварь! Заварил кашу! — Еще какую… — Твердохлебов перестал копать, присел рядом с ним. Глымов протянул ему сигарету, сказал: — Все немца этого вспоминаю… Так паскудно на душе, веришь, нет? Будто продал я этого фрица, как последний фраер… — Перестань, — поморщился Твердохлебов, — он враг. — Я выпивал с ним! — стукнул себя в грудь кулаком Глымов. — Вроде как перемирие заключил. И продал легавым… — Прекрати, Антип Петрович, слушать противно. Я сказал: прежде всего — он враг наш заклятый… — Э-эх, Василь Степаныч, — с сожалением протянул Глымов, — я тебе про Фому, а ты мне про Ерему… Вот ты меня спроси, комбат, кого мне больше жаль: заклятого врага, того фрица, или нашего майора, Харченко Остапа Иваныча? — Глымов помолчал, ожидая вопроса Твердохлебова, не дождался. — Не хочешь спрашивать? А я тебе все равно отвечу. Фрица мне больше жалко… Потому как фриц тот пусть и заклятый враг, но — враг! А вот Харченко для меня гадина ядовитая, хужей любого заклятого врага. Вроде как свой, а на деле… У блатных говорят — редиска. Сверху красный, а ковырни — внутри белый. Знаешь, как про него священник наш, отец Михаил, сказал? Бес он, говорит, и все, что от него исходит, — бесовщина… — Ты выпил, что ли? — потянув носом, спросил Твердохлебов. — Ну, выпил. Расстреливать будешь? — повеселел Глымов. — Давай! Эх, мать моя Расея! Мало наказывать не любят, чуть чего — расстрел! Пол-России постреляли, пересажали, остальных — немец добьет! Кто останется, а Василь Степаныч? — Ну тебя, Антип Петрович, к чертям собачьим, — сплюнул Твердохлебов и, поднявшись, пошел в темноту. — Э-эх, начальники, — вслед ему проговорил Глымов, — всем делам печальники… К комбату Головачеву подошел сержант-особист, козырнул: — Товарищ комбат… — Гражданин… — поправил его Головачев. — Ну да, гражданин. Проводную связь наладили. — Это хорошо. Будем связываться. Пошли! …Савелия положили в ту самую маленькую комнатку, где раньше лежал представленный к Герою Советского Союза танкист. Он тихо стонал во сне. Медсестра Света сидела у кровати, время от времени промокала марлей мокрый от пота лоб, каждый раз ужасаясь виду Савелия — загипсованные ноги раскинуты в стороны, наглухо забинтованы грудь и левая рука, светится восковой бледностью мертвенно-белое лицо. Савелий больше походил на большую белую куклу, чем на живого человека. — Пи-и-ить… — прошептал Савелий. Света схватила со столика белый фаянсовый чайник, осторожно приподняла голову Савелия и стала по каплям лить воду в полуоткрытый рот. Потом поставила чайник обратно, села на стул и замерла. В комнату заглянула Галя, спросила громким шепотом: — Ты всю ночь с ним сидеть будешь? — Иди, иди, — шепотом ответила Света, — я еще посижу. — Ну ты, ей-богу, чокнутая, Светка. Завтра знаешь, сколько работы? И так три ночи не спали. — Иди, Галь, иди… я посижу… Дверь беззвучно закрылась. Савелий вдруг перестал стонать, открыл глаза и спросил сиплым, чужим голосом: — Я… живой? — Савва! — встрепенулась Света, наклонилась над ним. — Саввушка… живой, конечно. Мы не дадим тебе помереть. Мы же договорились еще раз встретиться… — Вот и встретились, — снова просипел Савелий. — Ничего, ничего, тебя ранили немножко, будешь выздоравливать. Главврач сказал, что ты живучий. — Она осторожно поцеловала его в мокрый от пота лоб и села на стул, сложив руки на коленях и не сводя с него лучистых, любящих глаз. — В батальон не вернулся, — сказал Савелий. — Наверное, уже дезертиром объявили. — Да наплевать тебе на них! Ты тяжело раненный! — яростно ответила Света. — Да… повезло… — слабо улыбнулся Савелий. — Сколько сейчас? — Четверть пятого… Скоро утро… Попить не хочешь? — Хочу… Света осторожно поднесла чайник к губам Савелия, и тот стал жадно пить. — А этот майор выздоровел? Выписался? — спросил Савелий, напившись. — Какой майор? — переспросила Света. — Ну, танкист… которого к Герою Советского Союза представили. — Умер… Ты на его кровати лежишь, — ответила Света. — Героя хоть успел получить? — спросил Савелий. — Да. Через два дня умер после того, как стал Героем, — ответила Света. — Стал? — слабо улыбнулся Савелий. — Он им был… — Был, конечно, — поспешно поправилась Света и добавила: — Он вообще был очень хороший дядечка. Весь персонал госпиталя плакал, когда он умер… Савелий с трудом проглотил ком в горле, поморщился от боли: — По мне плакать никто не будет. — Типун тебе на язык! Зачем так говоришь? Маму пожалей. Ты один у нее? — Еще двое старших братьев имеются. — Тоже на фронте? — Где им еще быть-то? Ладно, Свет, иди, я один полежу. Отдохни хоть немного. — Да я не устала… — Иди, говорю, — поморщился Савелий, — я хочу один побыть. — Ладно, я немножечко посплю и сразу вернусь. — Света встала, наклонилась над Савелием и тихонько поцеловала его в губы. Она вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь, и Савелий остался один. В ночной тишине было слышно, как работает генератор, светил ночничок на столике рядом с кроватью. Савелий беззвучно заплакан — слезы скатывались на щеки из широко раскрытых глаз… |