Онлайн книга «У чужих берегов»
|
– Кто распорядился принимать буксир на кнехт? Неужели вы, военный моряк, не знаете заделки через клюзы? – Я говорил Корганову, но он раскричался и прогнал меня. Он после того судового совета меня ненавидит. – Где он? – В каюте: ногу повредил... – Принимайте командование! – Есть! В коридорах шла все та же напряженная работа. Люди с ведрами шатались от усталости, помпы хрипели, и их поминутно приходилось чистить, но воды в машинном отделении все же убавилось наполовину. – Казанцев, как дела? – Кингстон довернули. Резьба была сорвана лишь в одном месте, посередине... Донки еще не работают. – А вообще – много мусора выбрали? – Уйму! Казанцев махнул рукой. Вторая засунута за матросский пояс. – Что у тебя с левой? – Кажись, сломана. Когда нырял, двинулся обо что-то... – Так какого черта не идешь в лазарет? – Там и без меня полно. Трос много народу перекалечил. У верхней аварийной динамо возились двое с гаечными ключами – огромный старик с длинными волосами и обвисшими брылями на щетинистых щеках и молодой человек в форменном флотском кителе. – Ну что, Владимир Владимирович? – спросил старика Барабанов. – Если дадут пар – гарантирую свет. Якорь динамо перемотали, повреждения устранили. Вот с мотором ничего не получается: поршневые кольца полопались, а запасных нет. Да тут никто никогда и не заглядывал в мотор. – Спасибо, Владимир Владимирович! Напишу обо всем. Быть может, зачтется... – Кто это? – спросил я чекиста. – Да Самарин же! Он по профессии инженер-электрик. А второй судовой электрик – Балахонов, кажется, по фамилии, пьянствовал весь рейс в своей каюте. Самарин разыскал его и избил как Сидорову козу. Вдвоем и работали. Ты представляешь, что это за труд: сделать перемотку якоря в полутьме, при свечах, в наших условиях. – Да, труд, так сказать, многометровый... Ну, давай наверх, на мостик! Но мостика не было. Остался левый открылок, и только. Всю лобовую разнесло в щепки. Теперь долетающая сюда соленая пена то и дело покалывала лицо миллионами невидимых иголок. Обледеневший Сергеев указал рукавицей куда-то вправо. Ага, вот оно что: от японских спасателей отделилось узкое длинное тело эскадренного миноносца. Он начал описывать циркуляцию вокруг «Свердловска», непрерывно мигая клотиковой лампой. «Требую покинуть территориальные воды Японии», – перевожу я Барабанову. Сергеев, стряхивая с дождевика комья мокрого снега, кричит вахтенному: – Сигнальщиков – на фалы! Бего-о-ом! Наверное, впервые раздалась такая команда на «Свердловске», потому что вахтенный недоуменно посмотрел на старпома. – Бего-о-ом, сволочь! Вот и сигнальщики. Что он задумал, этот больной, неврастеничный человек?.. Ползут вниз сине-шахматные сигнальные флаги аварийной двухфлажки ЭН-ЦЕ, а вместо них подняты три буквенных флага Международного свода. Только не найти в «Своде сигналов» этого сочетания. Тут и случилось чудо. «Свердловск», мрачный «Свердловск», отдавший стихии столько безвинных жертв, – засмеялся. Смеялись матросы и кочегары-ныряльщики, взглянув на три трепетавших по ветру флажка. Хохотали пассажиры, получившие разъяснение смысла этих флажков. Хохотал Барабанов, когда я шепнул ему на ухо древнерусское словечко, адресованное японцам бывшим белым офицером, старпомом Сергеевым. – Прекрасно! – сказал Барабанов. – Тонус корабля поднят... Что это наши на носу делают? – Принимают бочку с буксирным концом «Красина». – Отлично! Аварийная тройка самораспускается! В моем путевом дневнике значится: «...Архип Петрович Накамура прислал телеграмму: «Это есть очень русское невежливость тчк Желаю счастливо утонуть тчк». Новый капитан «Свердловска» Сергеев, прочитав это пожелание, тут же, на остатках мостика, продиктовал радисту целый цикл еще более пышных выражений в адрес Архипа Петровича. Но Серафимов наотрез отказался выстучать их. – Не имею права. Все сильные выражения запрещены инструкцией... Тем более, что судовой телеграф на советских судах – правительственный. И еще записано в моем путевом дневнике: «...На буксире «Красина» подходим к Русскому острову. Долгожданный Владивосток – рядом. Заканчивается двадцатидневный сумасшедший рейс. В затопленных отсеках сейчас сухо. Все донки работают. Новый старший механик Зотов приготовил к пуску машину. Пар и электричество уже имеем. Сегодня тихо и незаметно умер на мостике капитан Сергеев: прислонился к торцовой уцелевшей переборке и вдруг начал сползать на палубу. Изо рта хлынула кровь, и, когда я прибежал, доктор Заборский снова снял свою морскую фуражку. Что ж, дай бог каждому из нас такую смерть: не на больничной койке, а на боевом посту!..» К «Свердловску» подошел ледокол «Добрыня Никитич». У трапа стояли люди с ромбами на кирпичных петлицах и с золотыми галунами на рукавах черных флотских шинелей. Трое переходили со «Свердловска» на «Добрыню» в тесном кольце конвоя. Второй день шло закрытое заседание военного трибунала. Волкову (он же Волин-сан, он же Зверев, он же Серж Вольф) пришлось давать подробный отчет о своей жизни – с момента вербовки его японской разведкой в период оккупации Приморья – до эпопеи «Свердловска». Он держался развязно. – Раскаиваетесь ли вы в своей многолетней преступной деятельности? – спросил председательствующий. Волков усмехнулся: – Единственное, чего я не могу простить себе, – почему не перестрелял ваших? Время у меня было... Сел на свое место и больше не открывал рта. И его перестали допрашивать. В конце допроса бывшего подполковника генерального штаба царской армии, ныне агента второго отдела генерального штаба японской императорской армии Литвака-Николаева был задан вопрос: – Чем вызвана ваша откровенность и правдивость показаний на предварительном и судебном следствии, Николаев? Раскаиваетесь? Подполковник ответил: – Очень. Но не из боязни смертной казни, – я ведь человек военный, много раз был у смерти в лапах и не боюсь. Дело в том, что после выступления на судовом совете покойного Сергеева у меня словно пелена с глаз спала, Я вспомнил, что ведь и я – русский офицер, а не японский. Я бы сам пришел с повинной, но тут же вслед за роспуском судового совета последовал мой арест. Вот все, что могу ответить на ваш вопрос. Не знаю, поймете ли, но яснее выразить свои мысли не могу. |