Онлайн книга «Манхэттен»
|
Кэб пахнет плесенью, он грохочет, трясется по широкой авеню, вздымая облака пыли, по улицам, мощенным кубиками, пропитанными кислым запахом, полным злых, гогочущих детей. А чемоданы все время скрипят и подпрыгивают на крыше кэба. – Мамочка, дорогая, а вдруг крыша провалится? – Нет, голубчик! – смеется она, склоняя голову набок; она разрумянилась, и глаза ее сияют из-под коричневой вуали. – Ах, мамочка! – Он привстал и целует ее в подбородок. – Сколько народу, мамочка! – Это по случаю четвертого июля. – А что делает тот человек? – Кажется, пьет. На маленьком возвышении, задрапированном флагами, человек с белыми бакенбардами и красной повязкой на рукаве говорит речь. – А это оратор. Он читает Декларацию независимости. – Почему? – Потому что сегодня четвертое июля. Бух… Хлопушка. – Противный мальчишка! Мог испугать лошадь… Четвертое июля – это день независимости, провозглашенной в 1776 году во время войны и революции. Мой прадедушка Харлэнд был убит на этой войне. Маленький смешной поезд с зеленым паровозом громыхает над их головами. – Это воздушная железная дорога, а это – Двадцать третья улица. А вот и Утюг. [79] Экипаж круто сворачивает на сверкающую солнцем, пахнущую асфальтом и толпой площадь, и останавливается перед большой дверью. Чернолицые люди с бронзовыми пуговицами выбегают навстречу. – Ну, вот мы и приехали в отель на Пятой авеню. [80] Мороженое у дяди Джеффа, холодный, сладкий налет оседает на нёбе. Смешно – когда сходишь с парохода, еще долго кажется, будто тебя везут. Синие глыбы сумерек падают на прямоугольные улицы. Ракеты взвиваются, вспарывая синий мрак, цветные огненные шары, бенгальские огни, дядя Джефф прикрепляет римские колеса [81] к дереву около входа и зажигает их своей сигарой. Римские свечи надо крепко держать. – Будь осторожен, мальчик, не обожги лица! В руках жар, гром и дребезг, овальные шары крутятся, красные, желтые, зеленые, пахнет порохом и паленой бумагой. На шумной, раскаленной улице звенит колокол, – звенит все ближе, звенит все громче. Подхлестываемые лошади выбивают искры подковами, пожарная машина гремит за углом – красная, дымящаяся, медная. – Должно быть, на Бродвей. Дальше выдвижная лестница и рысаки брандмайора. Дальше позвякивает карета скорой помощи. – Кто-нибудь обгорел. Ящик пуст, пыль и опилки забиваются под ногти, когда шаришь в нем рукой. Он пуст – нет, в нем есть еще несколько маленьких деревянных пожарных машин на колесах. Настоящие пожарные машины. – Заведем их, дядя Джефф. Какие они чудные, дядя Джефф! В них заложены пистоны, они жужжа катятся по гладкому асфальту, а за ними вьются хвосты огня и клубится дым, как у настоящих пожарных машин. Он лежит на кровати в большой, незнакомой, неуютной комнате. Глаза горят, ноги ноют. – Больно, дорогой, – сказала мама, укладывая его, склоняясь над ним в блестящем шелковом платье с широкими рукавами. – Мама, что это у тебя за черная штучка на лице? – Это? – Она рассмеялась, и ее колье тихонько зазвенело. – Это чтобы мама была красивее. Он лежал среди высоких, настороженных комодов и шкафов. С улицы доносились крики и шум колес, изредка звуки далекой музыки. Ноги его болели, точно отваливались, и когда он закрывал глаза, то мчался сквозь пылающую темноту на красной пожарной машине, изрыгающей огонь, искры и разноцветные шары. Июльское солнце проникало сквозь щели старых ставен в контору. Гэс Мак-Нийл сидел в соломенном кресле с костылями между колен. У него было белое, опухшее после больницы лицо. Нелли, в соломенной шляпке с красными маками, раскачивалась на вертящемся стуле у стола. – Сядь лучше около меня, Нелли. Адвокату может не понравиться, что ты сидишь за его столом. Она сморщила нос и встала. – Гэс, ты напуган до смерти. – Ты тоже была бы напугана, если бы попала, как я, в лапы к железнодорожному доктору. Он выстукивал и выслушивал меня как арестанта, а потом еще этот адвокат сказал, что я на сто процентов нетрудоспособен. По-моему, он врет. – Гэс, делай то, что я тебе говорю. Держи язык за зубами, пусть другие болтают. – Ладно, я не пикну. Нелли встала рядом с ним и погладила его курчавые, спутанные волосы, падавшие на лоб. – Как хорошо снова быть дома, Нелли! Опять ты будешь стряпать… и вообще… – Он обнял ее за талию и притянул к себе. – А может, я больше не хочу стряпать? – Ну не знаю… Что мы будем делать, если не получим этих денег? – Папа поможет нам, как помогал до сих пор. – Бог даст, я не останусь калекой на всю жизнь. Джордж Болдуин вошел, хлопнув стеклянной дверью. Засунув руки в карманы, он остановился и поглядел на мужа и жену. Затем, спокойно улыбнувшись, сказал: – Ну, господа, все улажено. Как только будет подписан отказ от дальнейших претензий, юрисконсульт железной дороги вручит мне чек на двенадцать с половиной тысяч долларов. Это сумма, на которой мы сошлись. – Двенадцать тысяч, черт возьми! – задохнулся Гэс. – Двенадцать с половиной тысяч… Подождите минутку! Вот вам мои костыли, я пойду – пусть меня переедут еще раз. Расскажу эту штуку Мак-Джилликэди. Увидите – старый негодяй сейчас же бросится под товарный поезд. Мистер Болдуин… сэр… – Гэс приподнялся. – Вы великий человек. Правда, Нелли? – Правда. Болдуин старался не смотреть ей в глаза. Он нервничал, его знобило, ноги его ослабели и дрожали. – Теперь вот что, – сказал Гэс, – возьмем кэб, поедем к Мак-Джилликэди и промочим горло в отдельном кабинете. Я плачу. Мне нужно подкрепиться. Едем, Нелли! – Мне бы очень хотелось, – сказал Болдуин, – но боюсь, что я не смогу. Я все эти дни очень занят… Только подпишите, пожалуйста, перед уходом вот эту бумажку, и я завтра получу для вас чек. Распишитесь здесь… и здесь. Мак-Нийл подковылял к столу и нагнулся над бумагами. Болдуин чувствовал, что Нелли пытается подать ему знак. Он сделал вид, что ничего не видит. После их ухода он заметил на краю стола ее кошелек – маленький кожаный кошелек с выжженными на нем цветочками. В стеклянную дверь постучали. Он открыл. |