Книга Поэтесса. Короткий роман, страница 20 – Николай Удальцов

Некоторые из тех, кто сидел в зале, закивали, а я подумал: «Удивительная мы страна: ни во что не верим, но верим в то, что мы верим в Бога».

– И слава Богу! – по своей сущности «классик» умел «укремляться» с каждым новым Кремлем.

И посвящал свой талант каждому новому владельцу главного кабинета страны, демонстрируя то, что для желания быть холуем талант не помеха.

Но в Кремле обращали на него внимание все меньше и меньше; а на что обратить свое собственное внимание, да еще и так, чтобы не возникло проблем, он не знал. И ему пришлось искать нечто, против чего не был бы никто.

И никакими неприятностями ему бы это не грозило.

«Классик», будучи при большевиках религиозно-духовным самым малым своим краем, приземлил свою душу на подзабытое в комсомольскую юность и партийную зрелость христианство.

– …Сегодня мы собрались для того, чтобы поспорить об искусстве, – громко сказал «классик». А потом, чуть тише, соврал:

Этим словами он оказывал честь собравшимся в зале – позволял остальным подняться до своего уровня.

И все было бы ничего.

Но дело было в том, что «классик» не любил, когда с ним вступали в спор те, кто, как он считал, ниже его.

Он вообще не любил, когда с ним спорили люди.

По его мнению, люди должны были с ним не спорить, а соглашаться.

Как он соглашался с теми, кто был главнее.

И наверняка он находил внутренние аргументы и для первого, и для второго случая.

А еще, и это знали многие, «классик» любил, когда его хвалят.

Впрочем, это было естественно даже не для классиков.

Мы с Ларисой вполне могли бы поставить себе стулья на сцене, но остались в зале, поставив «классику» единственное кресло и раскладной стол, чтобы ему было на что опереться.

И предполагали сидеть молча.

И серьезно…

…Лучше всего сидеть с серьезным видом и время от времени кивать.

Я уважаю право людей говорить глупости. Пусть люди уважают мое право – глупости не слушать…

…А «классик» простер руки в зал, правда, получилось у него не то чтобы он хотел обнять присутствующих, а, скорее, приглашая зрителей броситься в его объятья, и начал:

– Сегодня мы собрались, чтобы поговорить о будущем искусства! – эта его фраза сопровождалась таким количеством восклицательных знаков, что, если бы их выстроить в ряд, то этим рядом можно было бы подпоясать Земной шар.

«Как только человек впадает в патетику, – подумал я, – так сразу он становится неинтересным».

Впрочем, то, что собирался сказать «классик», мне было неинтересно еще до того, как он начал говорить.

Так уж вышло, что я знал все, что «классик» скажет сегодня.

По одной-единственной причине – «классик» всегда говорил одно и тоже.

Менялись только фамилии тех, кто его понимает сейчас, и тех, кто оказывался не способным его понять в прошлом.

И как-то так выходило, что «классик», конечно, великий, но не полностью. Именно потому, что некие «вчерашние» и помешали величию «классика» развернуться в полную меру.

А вот если бы вчера были «нынешние», которые его понимают в полном объеме и взгляды которых «классик», разумеется, полностью разделяет, то вот тогда бы мы и смогли по-настоящему восхититься им.

– Пришло время искусству вознести истину на пьедестал! – возвестил он приход новой эры. И бросил взгляд в зал, который по определению должен был быть благодарным «классику» за то, что тот открыл людям глаза. «Вот так: живешь: то колбаса подорожает, то кроссовки износятся, – подумал я. – А время, оказывается, пришло…»

…Но я не успел довести свою мысль до логического конца, потому что из ряда у меня за спиной один человек встал.

Встал в тот момент, когда «классик» утверждался вопросом залу:

– Вы со мной согласны?!

Я оглянулся и увидел Гришу Керчина.

«Мерзавчик, пришел и не подошел поздороваться», – подумал я, а вставший перед «классиком» Григорий сказал:

– Нет. Не согласен.

– Это почему же? Вы что же думаете, что пьедестал – не достаточно почетное для истины место? – «классик» был слегка удивлен тем, что несогласные появились на такой ранней стадии его выступления, и смотрел на Керчина, выражая лицом сомнения в возможности говорить что-то более сложное человеку, который самых простых вещей понять не может.

Григорий пожал плечами:

– Да вы понимаете, что на свете нет ничего прекрасней обнаженной истины! – как и всякий человек, не владеющий аргументами, «классик» считал аргументом то, что он говорит.

И потому, хотя и не понимая этого, уверенно перепрыгивал с одного на другое.

Григорий стоял молча, видимо, обдумывая ответ.

И тогда встал я потому, что ответ он подобную ерунду мне известен давно:

– И все равно… – «классик» удивленно замялся, будучи не готовым к тому, что еще кто-то может оказаться не согласным с ним, вот так, почти сразу. И после этой вынужденной заминки, за неимением лучшего, вновь вырулил на свое шоссе.

Которое, кстати, как и всякое шоссе, было выстроено не тем, кто по нему едет:

– Нет ничего прекрасней обнаженной истины!

– Есть, – сказал я.

– И что же это, например?

…Уже вечером, я прошептал Ларисе:

– Я говорил о тебе, – и Лариса прошептала мне в ответ:

…Выходило так, что тематика оказалась исчерпанной, еще и не приступив к черпанию.

И «классику» пришлось разыскивать новую тему.

К его чести, он нашел ее довольно быстро:

– Художники должны искать вдохновение в истории нашей Родины, – решив, видимо больше не обращать на меня внимания, «классик» сосредоточился на продолжавшем стоять Керчине:

– Надеюсь, вы признаете, что наша Родина, наша мать – самая прекрасная в мире?!.

…Я подумал о своей давно умершей матери:

«Наверное, моя мать не была лучшей в мире матерью.