Книга Stalingrad, станция метро, страница 63 – Виктория Платова

— Если бы ты не был геем — ты бы стал с ней встречаться?

— Честно? Нет.

— Почему?

— А разве можно встречаться с птицей? Или с растением? Или со всем этим вместе?

— С небом тоже, — позабыв про ревность, подсказывает Елизавета. — В небе плавают пузыри. И мы все там сидим, в пузырях. Нам хорошо — там, внутри. Ты тоже это видишь?

— Нет. Но что-то похожее.

— Ты скучаешь по ней, когда она долго не приходит?

— А можно скучать по птице?..

Птица — живое существо. У всякой птицы есть глаза: круглые, как пуговицы, и блестящие. Есть тонкие умилительные лапки и такие же умилительные коготки на них. Тельце у птицы покрыто перышками, они трогают сердце до невозможности. Нет, к птицам нельзя относиться равнодушно!..

— Скучать по птице? Я бы скучала…

* * *

…Илье не нужны ни котенок, ни щенок — хоть с этим ситуация прояснилась. Цветы его тоже не вдохновляют, как и предложение Елизаветы читать книги вслух.

— Раньше я не был фанатом чтения. А теперь поздно что-то менять. Пусть все остается, как есть. Если ты вскорости должен подохнуть — какая разница, читал ты Бодлера с Оскаром Уайльдом или нет.

Елизавета вовсе не собиралась читать Илье Оскара Уйальда. Уайльд — желчный и довольно жестокий, беспросветный тип. А она рассчитывала увлечь Илью чем-то терапевтическим. Вещами, где торжествует жизнь, где все относятся друг к другу с нежностью, где вовремя подставляют плечо, где держатся за руки и неотрывно смотрят на море, зеленый орешник в лощине и пламенеющий закат.

Пламенеющий закат, конечно, та еще пошлость, но он неизменно вызывает жжение в глазах и груди. Праматерь в этих случая говорит: не кисни, нах, вынь сиськи из горохового супа.

А нежелание приобщиться к книгам нисколько не портит Илью. И изредка возникающие, спорадические тексты о «подохнуть» тоже выглядят вполне естественно. Это поначалу Елизавета вздрагивала и нервничала, но теперь — привыкла.

Илья далеко не всегда разговаривает с ней подолгу. И не всегда разговаривает вообще. Но он, во всяком случае, здоровается с ней, на это его скромных сил хватает. Он говорит:

— Привет, Онокуни!..

Онокуни — новое имя Елизаветы.

Илья не стал подробно разжевывать, кто такой Онокуни. Елизавета сама подсуетилась, быстренько раздобыв нужные сведения у Пирога, которая, в свою очередь, скачала их из Интернета. Своими предыдущими знаниями о сумо Елизавета тоже обязана Пироговским распечаткам.

— И зачем тебе все это надо, Лизелотта? Собираешься заняться сумо? — подтекст фразы выглядит как «давно пора».

— Не говори чуши. Ты же знаешь, сумо занимаются исключительно мужчины.

— А так бы пошла?

— Не знаю, — объяснять что либо Пирогу бессмысленно.

— Я бы на твоем месте пошла. Все лучше, чем твоя работа.

Елизавета давно перестала обращать внимание на шпильки, касающиеся ее работы. Собаки лают, караван идет, как выражается Праматерь —

Акэбоно.

А Елизавета теперь — Онокуни.

Онокуни Ясуси — один из конгломерата великих йокодзуна, к которому принадлежит и Акэбоно. Он ниже и легче богатыря Акэбоно (что вполне естественно), количество выигранных им турниров меньше на порядок. Два против одиннадцати.

Самое удивительное, что Илья даже не подозревал об этом.

И он вообще не поклонник сумо.

Совершенное случайно открытие неприятно поразило Елизавету: как будто Илья обманул ее ожидания, как будто он самым бесстыдным образом навязал ей ложную систему координат. Действительно, человек, увлекающийся сумо (при условии, что он не японец) — совсем не то, что человек, увлекающийся баскетболом, судомоделированием или театром абсурда. Его эстетические взгляды несколько отличаются от общепринятых. В мире, где есть сумо, допускается наличие толстых жаб и отсутствие сапог с высоким подъемом и узкими голенищами. Сумотори вообще выступают почти что голыми —

и босиком.

В мире, где есть сумо, ценится грация сама по себе, а не в тесной связи с габаритами. Среди волшебных, расчудесных сумотори даже Праматерь смотрелась бы стюардессой международных авиалиний — хоть со спины, хоть как. Что уж говорить о Елизавете! — и без того не слишком массивная лягушка агалихнис сразу бы усохла до размеров палочника… Нет-нет, дело совсем не в этом. Просто сумо — очень красивый вид спорта, очень!

Так она и сказала Илье.

— Мне, собственно, все равно, — ответил Илья.

— Зачем же ты повесил картинку?

— Там было пятно. Предыдущий хозяин кого-то хлопнул. Видимо, комара. Остался кровавый след и он мне не нравился. Вот я и прикрыл его.

— Но почему именно этой картинкой?

— Другой под рукой не было.

— А Акэбоно? Онокуни? Откуда ты про них знаешь, если тебе плевать на сумо?

— На обратной стороне была небольшая статья об этих мужиках. Вот я и запомнил. Ты вроде расстроилась?

Еще бы не расстроилась!.. Если бы Илье нравилось сумо и он восхищался бы волшебными, расчудесными сумотори, тогда возведение Елизаветы и Праматери в сан Акэбоно, в сан Онокуни можно было считать высшей похвалой, признанием заслуг. А так — это всего лишь подметная, гнусная ассоциация с их жирами, только и всего.

— Не обижайся, Онокуни. Там было написано, что они — отличные парни. И имена мне показались классными. Они раздвигают рамки обыденности, понимаешь?

— Нет.

— Объяснить конкретнее не получится.

— Я и не прошу. Скажи, ты считаешь меня страшилищем?

— Честно?

— Да.

— Красавицей тебя назвать трудно.

Елизавета ждет продолжения. Что-то вроде: «красавицей тебя назвать трудно, но ты милая. Человек исключительных душевных качеств, они-то и освещают все вокруг. Они освещают тебя. Они наполняют тебя внутренним огнем. Быть рядом с тобой — все равно что греться у костра в ненастную ночь». Утешительный бред насчет внутренней красоты, которая намного важнее внешней, тоже приветствуется. Елизавета ждет.

А Илья молчит.

— Ну, и? — подстегивает Илью она.

— Что — «и»? Ты меня спросила, и я ответил тебе. Или ты хочешь, чтобы я объяснил, почему ты не красавица?

— Нет, — вздыхает Елизавета. — Не надо ничего объяснять. А Праматерь — она красавица?

— Праматерь — да.

— Если отсечь ее прекрасную голову от всего остального, поставить на подставку и любоваться?

— Если ничего не отсекать и оставить все, как есть. Она — красавица.

Как же Елизавета устала бегать за машиной, как беспривязная собака, и при этом угорать от ревнивых сравнений с собственной персоной! Она тоже испытывает к Праматери нежность и даже любовь, но существует же объективная реальность! А в ней наличествует белый лифчик под черной ангорской кофтой, который вскорости сменится черным лифчиком под светлой шифоновой кофтой. А люрекс, а бисер, а крашеные перья?! Праматерь не пользуется косметикой и в лучшем случае может бросить на лицо пару-тройку огуречных кружков, недоеденных старухами. То же касается спитых пакетиков чая из их кружек; Праматерь кладет пакетики себе на глаза, от этого-де веки становятся свежее и пропадает припухлость. После подобных нехитрых манипуляций Праматерь заявляет: «И создал же Бог такую красоту!» и напрочь забывает о своем лице как минимум на декаду, а то и на квартал.