Онлайн книга «Ведьмаки и колдовки»
|
— Поговорим, — пообещал Аврелий Яковлевич, руку подавая. — Самолично отправлюсь и поговорю с твоим, чтоб его Хельм задрал, отцом… …в Южной башне топили жирным торфом, который добывали здесь же, на болотах. Тепло он давал, но помимо тепла — и копоть, которая оседала на стенах черною коростой. И под ней скрывались что камень, что ошметки гобеленов. Подниматься пришлось высоко. Отец разместил лабораторию под самой крышей. Ему простор надобен был. — Эк оно тут, однако, — заметил Аврелий Яковлевич, останавливаясь, чтобы перевести дух. — Красиво… Красное солнце. Крупное. Тонет во мхах, окрашивая их во все оттенки алого, будто мантию королевскую пурпурную кинули на болота, и тонет она, наливается сыростью… Деревня видна. И старый монастырь, который многие полагали проклятым, а Ядзита бегала туда с Клео, искала безумного монаха, что якобы клад стерег. Думала, если золота найдет довольно, то и дом преобразится… — Красиво, — глухо сказала Ядзита. — А многие боятся. Говорят, дурные места. — Неспокойные, это точно, но не дурные… Ничего… как-нибудь… ну веди уже… Дверь была не заперта. — Кристоф, — отец склонился над перегонным кубом, в котором булькало что-то темно-пурпурное, тяжелое, — оставь ужин на столике… — Папа… Он дернулся, глянул на Ядзиту. — А… это ты… вернулась, значит. — Ты не рад? — Мне некогда. Не видишь разве? — Вижу. Тебе всегда было некогда… что бы ни происходило, некогда… — Ядзита вдруг поняла, что расплачется, но на плечо легла широкая тяжелая ладонь. И слезы отступили. Не стоит этот человек слез. Старый. Плешивый. И голова крупная, тяжелая… нос кривоватый, узкие губы, лысина покрыта мелкими черными пятнами, словно чешуей. Ее отец? Неужели вот это — ее, Ядзиты, отец? Мелкий, скособоченный… суетливый какой-то… вроде бы и стоит, а руки постоянно в движении пребывают… трогают то куб, то стол, то колбы перебирают, пересчитывают. И губы дергаются, шлепают беззвучно. — Нам бы побеседовать о вашей дочери, — произнес Аврелий Яковлевич, отодвигая Ядзиту. И сам шагнул, вставая между ней и отцом. Защищал? Но кого и от кого. — Полторы тысячи. — Что? — Ведьмак сразу и не понял. — Полторы тысячи злотней — и забирайте ее… только быстро… видите, оно скоро закипит… Аврелий Яковлевич молча извлек чековую книжку. Полторы тысячи? В первый раз он просил больше… и обидно, и смешно. Выходит, Ядзита точно знает себе цену… и есть тот, кто готов заплатить. Отец отвлекся ровно настолько, чтобы сцапать чек и сунуть его в карман потертого пиджачка. — Позвольте поинтересоваться, — Аврелий Яковлевич обвел рукой лабораторию, — а чем вы занимаетесь? — Разве не видно? — Получив деньги, отец утратил к гостям всякий интерес и явно тяготился их обществом. — Пытаюсь получить красную ртуть. — А зачем? Он отвлекся и взглянул на Аврелия Яковлевича с чувством полного своего превосходства: — Естественно, для того, чтобы сотворить Lapis Philoso-phorum… [8] В гостиницу Евдокия возвращалась в настроении приподнятом, чувствуя себя солидною замужнею дамой. Этого чувства неспособны были поколебать ни пуховое одеяло, в которое она куталась, хоть бы Лихо и предложил собственный плащ, ни самодовольная физия новообретенного родственничка, заявившего, что новобрачных наедине он не оставит, ибо карета наемная, а мало ли… Лихо мрачно заметил, что много… не Евдокии, а этакой родственной заботы. Себастьян оскалился. И хвост через ногу перекинул, сидит, черными глазами зыркает, выглядит до того счастливым, будто это его венчали… — Кстати, — встрепенулся Себастьян, когда экипаж остановился перед гостиницей, — а в свадебное путешествие вы куда отправляетесь? — А тебе зачем? — Лихо обхватил Евдокию вместе с одеялом. — Ну… подумал, что давненько в отпуске не был… а Евстафий Елисеевич мне обещался… Перспектива провести отпуск втроем Евдокию нисколько не вдохновила, и она, подтянув одеяло повыше, пообещала: — Тогда и Аленку возьмем… чтобы парами. Оценив этакий поворот, Себастьян пошел на попятную: — Не стоит… я, пожалуй, еще немного поработаю… до осени… осень на Лазурном берегу, по слухам, диво до чего хороша… …а в «Метрополе», в который Лихослав внес Евдокию на руках, их ожидал сюрприз. Модеста Архиповна прибыли-с утренним поездом и, обнаружив недостачу дочерей, разволновались. О волнении говорил веер, массивный, из китового уса, которым Модеста Архиповна выразительно по ладони похлопывала, и взгляд, тяжелый, неодобрительный. — Сбежала, значит? — сказала Модеста Архиповна, грозно брови хмуря. Больше для порядку. — Украли. — Евдокия вцепилась в мужа. — Он? — Веер описал полукруг и уперся в лоб Лихослава, который от этакой простоты онемел. Евдокия подумала. Во-первых, мужа было жаль… а во-вторых, появилась у нее одна мысль, которая требовала матушкиной помощи… конечно, шантажировать родственников нехорошо, как и пользоваться их родственною любовью, но… в конце концов, она не ради себя, а исключительно для общего дела. — Он, — всхлипнула Евдокия, пальчиком указав на Себастьяна, каковой наблюдал за сценой, привольно устроившись на низенькой козетке. Сидел. Ногу за ногу закинул. И кончик хвоста в пальцах крутит. А на физии — улыбочка, которая постепенно сошла. Приближалась Модеста Архиповна медленно, точно зная, что жертве ее бежать некуда. А оная жертва завороженно уставилась на купчиху… и то сказать, ныне маменька самое себя в богатстве наряда превзошла. Платье ее из пурпурной парчи было щедро расшито золотом и каменьями, которые при малейшем движении вспыхивали, соболий палантин сполз с плеча, обнажая оное плечо, круглое, пышное и невероятно белое. Шею Модесты Архиповны обвивало золотое ожерелье, как по мнению Евдокии — какового маменька знать не желала, — более напоминавшее хомут с каменьями. В комплект к нему шли золотые браслеты-кандалы и массивные с виду серьги. Из высокой прически, подобием рыцарского плюмажу, торчали страусовые перья, крашенные в алый. Выглядела Модеста Архиповна грозно. — Ты мою кровиночку обидел? — поинтересовалась она и, вопрос подкрепляя, хлопнула веером по ладони. Звук вышел резким, и ненаследный князь, подпрыгнув, удивленно глянул на Евдокию. |